Королевская аллея
Шрифт:
Мать я не видела с самого своего рождения, и пребывание в Ларошели также явило мне удобный случай как следует узнать ее. Я сразу же удивилась тому, что она, после столь долгой разлуки, поцеловала меня всего дважды, да и то лишь в лоб; можно ли было предугадать, что эти два поцелуя так и останутся единственными, которые я получу от нее за всю мою жизнь?! Речи ее казались мне чересчур язвительными; она раздражалась, слыша радостный смех, коим я встречала озорные выходки Шарля. Я также ясно почувствовала, что и внешность моя ей не по вкусу. «Решительно, это девочка нехороша собою, — однажды сказала она при мне брату Констану, — у ней на лице одни глаза только и видны, какая странная несоразмерность!»
Но несколько дней спустя после приезда, сдержанность моя по отношению к
Время в Ларошели тянулось для меня нескончаемо долго; я никак не могла понять, чего же мы ждем. Мы совсем не виделись с «бароном де Сюримо», он не делил с нами тесное наше жилище. Уж не знаю, где он квартировал. Вернее всего, в седле, ибо еще не излечился от лихорадки странствий и, в сопровождении некоего Тессерона, слуги, с которым был на дружеской ноге, неустанно объезжал Сентонж и соседние края. Мать также часто отлучалась из дому в сопровождении старшего сына, оставляя нас с Шарлем на попечении безобразной, кривоногой, препротивной старухи, составлявшей всю нашу прислугу. Притом, мы не могли ни играть, ни болтать, как вздумается; госпожа д'Обинье вручила нам толстенный том Плутарха и приказала штудировать его в ее отсутствие, не разговаривая ни о чем, кроме сего предмета. Чтение отнюдь не было нам неприятно, и, за отсутствием лучших забав, мы отдавались ему с удовольствием; нам нравилось сравнивать одни факты с другими. Я восхваляла героинь Плутарха. «Такая-то женщина, — говорила я брату, — заявила о себе громче иных мужчин. Она совершила то-то и то-то». Брат же доказывал, что герои-мужчины куда более занимательны. Мы ожесточенно спорили, отстаивая каждый свое, и, таким образом, провели несколько интереснейших недель между Афинами и Римом.
Покончив с Цезарем, Сципионом и Александром, мы наконец узнали причину постоянных разъездов отца и посещений матерью торговцев и стряпчих Ларошели: Констан д'Обинье решил покинуть землю Франции и перевезти свое семейство на Американские острова, дабы укрыть там все постигшие его несчастья или попытаться исправить их. В те времена королевство отсылало в эти колонии множество нищих, арестантов, девиц легкого поведения, бездельников, сидевших на шее родных, словом, самых отвратительных подонков общества. Мой отец как раз был из их числа. К этим несчастным иногда присоединялись и порядочные люди, не нашедшие себе работы на родине — таких много было в Пуату, — а также дети торговцев, в надежде сколотить себе состояние на новом месте. Родители мои сговорились с некоторыми из этих людей ехать вместе, дабы основать на островах колонию. Деньги на дорогу им ссудили местные дамы-урсулинки и один портной, по имени Ла Плюм, которого я, помнится, видела у нас в доме.
В апреле 1644 года родители подписали у нотариуса договор с богатым арматором Ильером Жермоном; по этому соглашению он должен был переправить их в Гваделупу на одном из своих кораблей, вместе с тремя детьми, слугою Тессероном и служанкою. Жермон, который обыкновенно занимался предоставлением кредита путешественникам, обязался также доставить им на другой своей шхуне одного «наемника», сундук и бочонок водки, провоз которых матери предстояло оплатить лишь по прибытии на остров шестью сотнями тюков местного табака. Заключение сделки обошлось в 330 турских ливров наличными. Я обнаружила
Итак, в начале лета 1644 года я поднялась на борт шхуны «Изабель» вместе с родителями, обоими братьями, отцовским лакеем и старой служанкой. Я была в восхищении от того, что еду в дальние края и увижу много нового; мне чудилось, будто окружающий мир распахивается передо мною и растет на глазах. Я немного знала ниорский порт; бывая на ярмарках, я с удовольствием наблюдала за снующими возами с товарами — солью, зерном, тканями, которые сгружались на плоскодонки и габары; однако, все это никак не могло сравниться с размахом портовых работ в Ларошели.
Пока наш корабль еще не отошел от причала, я любовалась погрузкою соседних многочисленных судов, уходивших в Акадию [9] , Англию, Португалию или к американскому побережью, с интересом сравнивая «Счастливую Марту», «Милосердие» и «Юдифь», что, впрочем, не мешало мне нетерпеливо ждать отплытия. Наконец, к четырем часам ночи капитан приказал выпалить из пушки, — то был сигнал к отправлению и знак, что всем пассажирам следует подняться на борт. В это же время матросы зарезали прямо на набережной множество баранов и погрузили туши на судно, чтобы обеспечить путешественников свежим мясом на первое время плаванья. По приказу капитана Матюрена Форпа «Изабель» подняла паруса и отошла от причала. В течение последующих шестидесяти дней мы уже не ступали на твердую землю.
9
Акадия — в XVII веке французская колония в Канаде, к востоку от Квебека.
Путешествие оказалось далеко не таким приятным, как мы воображали. В ту пору капитаны не заботились о том, чтобы число пассажиров соответствовало вместимости судна. «Изабель», с ее двухсоттысячным тоннажем, увозила около трехсот человек, мужчин и женщин всех возрастов, сословий, национальностей и верований, хотя, конечно, большинство из них составляли гугеноты.
Кроме того, шхуна была битком набита всевозможными товарами, и людям с трудом удавалось найти место для ночлега среди бочек с солью и тюков шерсти.
«Свободные пассажиры», каковыми были и мы, размещались, однако, с чуть большими удобствами — по-матросски, в кубрике, где спали на циновках; отец же ночевал в каюте лоцмана «на караибский манер», иными словами, в чем-то вроде подвесной люльки, называемой «гамак»; мы могли также выходить на верхнюю палубу и свободно прогуливаться повсюду, при условии, что не будем мешать работе матросов. Совершенно иначе обходились с беднягами-«наемниками» (их насчитывалось на судне более двух сотен): то были разорившиеся мастеровые и крестьяне, коих нужда погнала из Франции на поиски пропитания; еще до отплытия они нанимались бесплатно работать три года на того, кто оплачивал им место на корабле. Из-за этого-то срока, в течение которого они отказывались от свободы и становились рабами, их и прозвали «трехгодичниками»; здесь их держали запертыми в трюме, не выпуская на свежий воздух, не давая пресной воды для мытья; завшивевшие, грязные, они вповалку лежали на склизком полу, заражая друг друга страшными болезнями, и смрад этого помещения проникал даже к нам в кубрик. Условия содержания были так ужасны, что в продолжение нашего перехода от лихорадки умерло более пятидесяти несчастных, иными словами, по одному в день; их тела, после традиционного пушечного выстрела, сбрасывали в море.
Я страдала так же, как они — только, разумеется, гораздо меньше, — от грязи на судне; правда, капитан распорядился поставить на палубе несколько бочек с пресной водою для стирки белья, но этот «раствор» вскоре сделался таким омерзительным, что пришлось полоскать мои платья в морской воде, отчего они не становились чище; кроме того, я подхватила вшей, которых передала и Шарлю и которых поминутно снимала то с волос, то с одежды; эти паразиты водились на шхуне в громадных количествах и сплошь покрывали даже снасти, ползая вверх-вниз по канатам, точно заправские матросы.