Королевская аллея
Шрифт:
Далее, мадемуазель Дезейе — неподходящая гувернантка для сына Короля, пусть и незаконного; она не дворянка, хуже того, она дочь актрисы и вообще довольно легкомысленная особа: в данный момент она сама беременна, неизвестно от кого… Словом, родители весьма заинтересованы в том, чтобы именно вы занялись этим некстати появившимся младенцем. Подумайте, — ведь вы ничего не теряете, а приобрести можете очень многое: разве не почетно служить Королю, в чем бы это ни заключалось? Вдобавок, вы сделаете доброе дело: зная вас, я уверена, что вы не преминете дать истинно христианское воспитание этому плоду греха. Поразмыслите хорошенько, прошу вас; не отказывайтесь от богоугодного дела и сообщите мне ответ до конца недели. В Сен-Жермене с нетерпением ждут вашего согласия.
После отъезда госпожи
Если быть любовницею Короля так же позорно, как вступить в связь с последним из его лакеев, то служить Королю, напротив, вовсе не постыдно: короли облагораживают все, чего касаются, вплоть до стульчака для отправления естественных надобностей… Кроме того, отвергнув это предложение, я рисковала навлечь на себя гнев фаворитки и лишиться пенсиона, который после смерти Королевы-матери выплачивался мне из королевской казны. Неразумно отказывать в услугах тем, от кого зависишь, особенно, выставив причиною соображения приличий и морали: короли не принимают нравоучений от своих подданных, для этого у них есть исповедники.
Итак, здравый смысл подсказывал мне все выгоды этого дела, а природная склонность помогала согласиться с ним.
Я всегда любила детей, и они отвечали мне тем же; мне нравилось пеленать их, мыть, кормить, забавлять, учить. Кроме того, я уже много месяцев так скучала, что захотела развлечься, снова увидеть «червовую даму», чье могущество росло день ото дня, чаще бывать при Дворе и, если повезет, поговорить когда-нибудь с самим Королем. То, что Бон де Понс сообщила мне о госпоже Кольбер, окончательно утвердило меня в моем решении: оказывается, жена министра следила за воспитанием детей мадемуазель де Лавальер от Короля; если уж такая богатая, высокопоставленная дама взялась оказать подобную услугу, для меня в этом и подавно не было никакого бесчестья.
Первым делом я рассталась со своим домиком; в октябре я нашла другое жилье, более просторное и очень опрятное, на улице Турнель. Переезд этот приблизил меня одновременно и к спасению души и к ее погибели: в начале этой улицы жил аббат Гоблен, мой исповедник, а в конце — мадемуазель де Ланкло, моя давнишняя подруга…
Каждый вечер я спешила в предместье, чтобы навестить младенца (это была девочка, названная Луизой-Франсуазою) у кормилицы, куда поместила ее мадемуазель Дезейе; для новорожденной она отличалась необычайно изящным сложением, выглядела смышленой и обещала стать хорошенькой; я скоро привязалась к ней, как к родной дочери. Впрочем, кормилица, судя по всему, и считала меня ее матерью.
Очень скоро мне представилась возможность распространить мою любовь уже на двоих: 31 марта 1670 года госпожа де Монтеспан произвела на свет еще одного бастарда, на сей раз мальчика, которому дали имя Луи-Огюст. Этот ребенок, впоследствии получивший титул герцога дю Мена и с первой же минуты ставший моим «любимчиком», моим дорогим маленьким принцем, моей радостью и болью, родился в Сен-Жерменском замке, под покровом глубочайшей тайны.
Едва у маркизы начались схватки, как меня спешно призвали в Сен-Жермен. Была ночь; я по уговору надела маску, взяла фиакр и, сидя в нем, стала ждать у ограды замка. Прошло два часа, и из кустов вышел малорослый человечек в черном плаще, с ухватками заговорщика; это был тогдашний любимец Короля, господин де Лозен, который должен был помочь госпоже де Монтеспан разрешиться от бремени; он бросил мне на колени небрежно перевязанный сверток и торопливо шепнул на ухо, что чуть не умер со страху, пробираясь с ним через спальню уснувшей Королевы. «Этот малыш многое обещает, — сказал он. — Он уже понял свое положение и не издал ни единого звука, словно неживой!»
Фиакр помчался во весь опор; тут только я увидела, что младенца даже не спеленали, а всего лишь закутали, прямо голышом, в одеяльце. Стараясь уберечь
С бесконечными предосторожностями я выбрала для ребенка кормилицу — мадам Барри; это была крепкая цветущая женщина с пухлой грудью, белозубая, опрятная, веселая; ее четырехмесячный сын, хорошенький, как ангел, был наилучшей рекомендацией белого и душистого молока своей матери.
Моя служба при двух детях доставляла множество хлопот. Для того, чтобы никто не заподозрил связи между этими младенцами, я поселила кормилиц в разных местах; приходилось не только скрывать их, но и часто менять жилье. Я снимала, один за другим, дома в Париже и предместье, без конца перевозя моих подопечных из квартала в квартал; всякий раз помещение нужно было обивать заново, и я сама делала эту работу, вскарабкавшись на лесенку, ибо мне запретили пускать в дом слуг, а кормилицы могли переутомиться и потерять молоко. Все ночи напролет я сновала между двумя домами, от Франсуазы к Луи-Огюсту и обратно, от одной кормилицы к другой, переодетая, в маске, неся подмышкой свертки с бельем или едой, а когда один из детей заболевал, оставалась с ним и проводила у его постели бессонные ночи, давая отдых кормилице.
Никто не догадывался о моей тайной роли; о ней знали только Бон д'Эдикур, аббат Гоблен и господин де Лувуа, молодой министр, которому Король поручил надзор за детьми госпожи де Монтеспан, так же, как господин Кольбер нес ответственность за детей мадемуазель де Лавальер.
В том 1670 году госпожа де Монтеспан весьма благоволила ко мне, и я начала лучше узнавать ее. Каждый месяц я ездила в Тюильри, Сен-Жермен или Версаль, чтобы дать ей отчет о детях; иногда я даже привозила их к ней на свидание в покои госпожи д'Эдикур. Признаться откровенно, она интересовалась ими ничуть не больше, чем сыном и дочерью, которых родила несколькими годами раньше от господина де Монтеспана, зато ей нравилось беседовать и шутить со мною.
От госпожи д'Эдикур, близкой конфидентки и Короля и его фаворитки, я знала, какие страдания причиняет новая его избранница бедной мадемуазель де Лавальер и самой Королеве, прежде так любившей ее. Она обращалась с мадемуазель де Лавальер все еще считавшейся официальной любовницей, а на самом деле истинной мученицей, — как со своей служанкой, прилюдно хвалила ее за помощь при одевании, громко уверяя, что без нее никак не обойтись; бедняжка Лавальер, со своей стороны, усердствовала так, словно и впрямь была горничной, во всем зависевшей от своей хозяйки; это зрелище прямо-таки надрывало сердце — если предположить, что оно есть у придворных. Над Королевою фаворитка издевалась ничуть не меньше, постоянно осыпая ее насмешками. Однажды, когда госпожа д'Эдикур сидела у госпожи де Монтеспан, Королю доложили, что в карету Королевы, при переправе через реку, хлынула вода, и государыня сильно испугалась. Тотчас же госпожа де Монтеспан со смехом воскликнула: «Какая жалость, что нас там не было, — мы бы закричали: Королева пьет!» На это Король, даром что влюбленный, сухо возразил: «Мадам, прошу вас не забывать, что она все-таки ваша государыня!»
И, однако, я видела, что госпожа де Монтеспан не так уж испорчена; она не была развратна от природы, скорее, добродетельна, поскольку ее с детства воспитывали в духе строгой христианской морали, которую она не смогла отринуть вполне; только гордость да безграничное честолюбие стали причиною ее падения… В глубине души я скорее жалела ее, чем порицала; к тому же она всегда была любезна со мною и уверяла, что ежели я буду усердно служить ей, она сумеет доказать мне свою признательность.
Иное дело Король: он весьма неохотно согласился назначить меня гувернанткою своих детей и уступил лишь настойчивым просьбам своей любовницы; зная меня лишь заочно, по рассказам приближенных (тогда я еще не подозревала, что более всех здесь потрудилась Бон д'Эдикур), он считал меня одною из «жеманниц», которых очень не любил.