Королевская аллея

Шандернагор Франсуаза

Звали эту хохотушку Анна-Мари де Ла Тремуй; она была замужем за графом де Шале, в которого, как говорили, была безумно влюблена. Рассказывали также, что она прямо-таки создана для любви и развлечений, однако, под этой легкомысленной внешностью крылись острый политический ум и властный, неженский характер, — душа ее жаждала великих свершений. Не сомневаюсь, что ей довелось удовлетворить эту жажду, когда она, став принцессою Дезюрсен, фактически правила Испанией; пока же она сильно досадовала, видя, что меня охотнее, чем ее, посвящают и в общеизвестные дела и в тайные интриги. В этом она призналась мне много позже, когда обе мы, достигнув вершин власти, писали друг дружке два-три раза в неделю, обсуждая вопросы европейской политики.

Второй

моей картою, которую, пожалуй, трудно назвать козырною, была юная Бон де Понс, родственница маршала, двадцатилетняя девушка с пикантным личиком и без всякого приданого. Она приехала из провинции вместе со своей кузиною, Жюдит де Мартелл; обе они отреклись от протестантской веры, чтобы легче было сыскать себе хорошую партию среди католиков. Герцог д'Альбре был назначен их опекуном и, поселив в своем доме, пытался пристроить замуж. Мадемуазель де Понс была из тех хрупких, изящных куколок, что порхают по жизни, ни о чем не задумываясь. Веселая, непосредственная, болтушка и фантазерка, она каждым своим словом веселила окружающих и, хотя шутки ее никого не щадили и временами бывали довольно злы, я не могла противиться очарованию этой пылкой, безрассудной, полной надежд и планов причудницы в облачке пушистых рыжеватых волос.

Третья была настоящей червонной дамою — благородные пропорции фигуры, роскошные плечи и грудь, поступь богини, торжествующая, необыкновенная красота лица, фарфоровая кожа, золотые волосы и небесно-голубые глаза. Она преискусно играла ими: насмехаясь над кем-нибудь, ранила взглядом, точно кинжалом, зато, очаровывая поклонников, взирала на них из-под длинных ресниц так томно, что никто не мог устоять.

— Атенаис, — сказала ей однажды Бон де Понс, когда мы сидели в гостиной маршальши, где наша юная богиня не спускала глаз с одного молодого дворянина, — для новобрачной вы слишком пристально глядите на мужчин!

— Когда вы говорите о Мадам, — вмешалась я, обернувшись к красавице, — слово «глядеть» звучит клеветою; она не «глядит», она ласкает и губит своим бездонным взором.

Белокурая богиня улыбнулась, и я поняла, что она не осталась равнодушною к моему комплименту, а я в ту пору была на них большой мастерицей.

Это чудо природы звалось Франсуазою де Рошшуар-Мортмар; «жеманницы» из Марэ прозвали ее Атенаис, как меня окрестили Лирианою. Ей было двадцать четыре года; после безответной страсти к Александру де Ла Тремуй, брату маленькой графини де Шале, она решилась выйти замуж за маркиза де Монтеспана, сына тетки маршала д'Альбре и кузена госпожи де Ришелье. Благодаря протекции Месье [36] она получила место фрейлины при молодой королеве и употребляла все свое остроумие — а оно было блестящим, — чтобы развлекать бедняжку, забытую своим мужем.

36

Месье называли брата Короля.

Попадая в наше общество, она приносила с собою атмосферу Двора, волны роскошных кружев и резкие запахи духов; будучи искусной рассказчицею, она умела преподнести нам в нужном свете все коварство любовниц Короля и горькие страдания обманутой государыни. «Если бы я, — восклицала она с неподдельным возмущением, — имела несчастье, как мадемуазель де Лавальер, стать любовницею Короля, то скрылась бы от света на всю оставшуюся жизнь!» Слушая ее, я думала, как жаль было бы лишить нас, простых смертных, удовольствия созерцать эту царственную Венеру. Я и впрямь считала ее истинной королевою, — тогда мне было еще неведомо, как я права.

Эти три особы привлекали меня каждая по-своему: Франсуаза де Монтеспан была образована и начитана, Анна-Мари де Шале рассудочна и проницательна, Бон де Понс — насмешлива и взбалмошна. Я пыталась снискать их дружбу, а, вернее, благоволение, ибо в этих знатных домах не стояла на равной ноге с остальными.

Хотя меня и любили у д'Альбре и у Ришелье, хозяева не забывали подчеркнуть при случае дистанцию, отделявшую вдову Скаррона от герцогинь и маркиз.

Понимая, что лучше быть приглашенной, чем выгнанной, я всегда держалась крайне скромно, на последних ролях, говорила, только когда меня спрашивали, стремилась во всем угождать знатным дамам, повиновалась переменам их настроения, держа свое при себе. Наконец, я сама никогда не скрывала своего невысокого происхождения, и мои вельможные друзья ценили это.

С маршалом д'Альбре я держалась довольно свободно, ибо он раз и навсегда назвался моим покровителем; труднее приходилось мне у Ришелье: если старая герцогиня неизменно благоволила ко мне, то с ее молодым мужем дело обстояло иначе. Герцог был весьма непостоянен в своих вкусах и ему быстро надоедали те, кого он видел слишком часто. Друзья угадывали, какое место они занимают в его сердце, по тому, куда он помещал их портреты в своих покоях. В начале знакомства и дружбы с кем-либо он заказывал портрет этого человека и вешал его в спальне, над изголовьем; мало-помалу любимые друзья уступали место новым, передвигаясь все ближе к двери, затем попадая в переднюю, а оттуда на чердак, где их больше никто не видел. Найдя свой портрет на лестнице, я почла за лучшее возможно реже бывать в этом доме, чтобы позволить хозяевам соскучиться по мне.

В последующие месяцы я лишь изредка заглядывала к Ришелье, проводя большую часть времени у госпожи де Моншеврейль и у Нинон.

— Скажите, Франсуаза, приятно ли быть вдовою? — спросила меня однажды эта последняя, когда я, лежа подле нее на ее широкой, застеленной красным атласом, постели, весело рассказывала ей свою жизнь.

— О, в этом положении старым вдовам живется, конечно, свободнее, чем молодым, которым нужно заботиться о своей репутации, — отвечала я. — Но главное то, что ежели не всегда можно действовать по своей воле, по крайней мере, можно не подчиняться чужой…

И, в самом деле, после стольких лет зависимости от других — теток, опекунш, монашек, мужа, любовника, — я начала по-настоящему ценить эту, новую для меня, свободу…

Мне было тридцать лет. Я снова вошла в милость к герцогу де Ришелье: мой портрет вернулся к изголовью его постели, и этот обратный маршрут — от чердака до спальни — был настолько необычен, что его тотчас заметили. Да и маршал мой теперь благоволил ко мне куда более, чем прежде; нынче, когда я уже не стремилась завоевать это ветреное сердце, он вдруг начал чувствовать ко мне что-то вроде любви, написал мне об этом в нескольких красноречивых письмах, а однажды, провожая меня до дому, и сам заговорил о своей страсти.

— Господин маршал, — отвечала я, — вы весьма непоследовательны в своих чувствах.

— Да, я знаю, — сказал он мрачно. — Ужели я и впрямь опоздал?

— Да.

— Вы любите другого?

— Нет.

— Значит, вы позволите мне надеяться?

— О, надеяться можно всегда… Вот я же надеюсь в конце концов обратить вас! Но вы не тот человек, который будет жить надеждою.

И верно: прошло несколько недель, и маршал принялся заигрывать со своей юной рыжеволосой подопечной, Бон де Понс. Признаться, я почувствовала невольную досаду. Мадемуазель де Понс получила в подарок от опекуна его портрет и, боясь, что об этом прознает тетка, отдала его мне; я приняла этот дар с неожиданным для себя удовольствием. Он представлял собою широкий золотой браслет, внутри которого помещалась миниатюра с изображением маршала д'Альбре; браслет был изготовлен так искусно, что ее можно было увидеть, только нажав потайную пружинку. Я хранила его больше пятнадцати лет, еще долго после смерти маршала. Уже будучи связана с Королем, я все-таки носила этот браслет на руке, что было, разумеется, крайне неосторожно. Я рассталась с ним лишь много лет спустя после вступления во второй брак. Наверное, иногда все-таки человек любит сильнее, чем ему кажется…