Королевский дракон
Шрифт:
— Никогда не говори так о человеке, который тебя выкормил. А теперь иди!
Он пошел, потому что никто никогда не спорил с тетушкой Белой, старшей сестрой купца Генриха и матерью восьмерых детей, из которых целых пятеро сумели выжить и вырасти.
За ужином Алан молчал и молча пошел к вечерне. Светила полная луна, и ее бледный свет пробивался сквозь прозрачные стекла. Купцы и домовладельцы Осны приобрели их для своего храма. Свечи и лунный свет позволяли видеть стены, расписанные фресками по мотивам жизни блаженного Дайсана и деяний славных святых и мучеников.
Диакониса подняла руки в благословляющем жесте
— Благословенна будь, Страна Матери и Отца Жизни, и да звучит Святое Слово в Кольце Единства ныне, присно и во веки веков.
— Аминь, — пронеслось в толпе.
— В мире Господу и Владычице помолимся.
— Кирие элейсон. Господи, помилуй. — Он сложил руки и попытался сосредоточиться на мессе.
Диакониса по порядку обходила изображенные символы жизни и служения преподобного Дайсана, несущего верным Святое Слово, дарованное ему благодатью Господа и Владычицы.
— Кирие элейсон. Владычица, помилуй.
Тусклая грубая позолота фигур на стенах светилась от пламени факелов. Блаженный Дайсан, увидевший в огненном свечении Круг Единства, Дайсан с последователями, отказавшимися преклонить колени перед даррийской императрицей Фессанией. Семь чудес, старательно изображенные художником. И наконец, умерший Дайсан в склепе, откуда через семь сфер был вознесен в Покои Света в тот час, когда его великая ученица Текла рыдала внизу, наполняя слезами священную чашу.
Но чудо: глазам Алана здесь, в полночной церкви, виделись совсем другие тени, словно оживавшие под грубоватыми фресками. Очертания призраков отливали золотом, их глаза светились, словно драгоценные камни, а их присутствие зажигало огонь в сердце.
Взятие варварской конницей древнего города Дарра. Последние защитники, закованные в блестящую бронзовую броню. Мечи, поднятые в отчаянной и безнадежной схватке. В последней битве людей чести, которые никогда не склонялись перед врагом.
То были не храмовые изображения, но целая летопись, история воинов давних времен, соединенная в его сознании с величественными звуками церковной службы. Алан грезил.
Судьбоносная битва при Аукселле, где племянник Тайлефера и его люди ценой собственной жизни спасли молодое королевство от язычников.
— О благорастворении воздухов, изобилии плодов земли, пении птиц и мирных временах миром Господу помолимся.
Славная победа первого вендарского короля Генриха над вторгшимися куманами у реки Эльдар. В тот день его побочный сын, Конрад Дракон, повел свою конницу навстречу несущейся лавине куманских всадников, сломав строй врага и обратив его в бегство, как зайцев преследуя язычников до самой их земли.
— Блаженны печалящиеся, ибо утешатся. Блаженны милостивые, ибо обретут милость. Блаженны чистые сердцем, ибо Слово Святое говорит их устами.
Последний поход Людовика Варрийского. Пятнадцатилетнего мальчика, не устрашенного приближением кораблей врага к северным берегам его королевства и погибшего в битве при Нисе, где никто не знал, чья рука нанесла ему роковой удар. Был ли то бившийся с ним варварский вождь или предатель, служивший новому королю Вендара? Тому самому, что теперь, после смерти Людовика, станет еще и хозяином королевства Варре?
Вместо
— В Тебе наше спасение и Тебе воссылаем силу и славу, Матери, Отцу и Слову Святому, глаголавшему в небесах, ныне, присно и во веки веков.
— Аминь, — вслед за прочими произнес Алан, когда собрание молившихся должно было сделать последний возглас. — Пойдем с миром, во имя Господа и Владычицы, да будет милость Их над всеми нами.
— Да будет милость Их над всеми нами, — повторил отец Алана голосом мягким, как шорох листьев на крыше.
Он обнял юношу, и тот понял, что это последние слова, произнесенные Генрихом в их разговоре. Выбор был сделан давным-давно: одного из сыновей посвятить морю, другого — сердцу Божьему.
— Кем была моя мать? — вдруг спросил Алан.
— Красавицей, — ответил Генрих, и сын услышал боль в его голосе. Он побоялся расспрашивать, чтобы не задеть кровоточившую рану.
Они вошли в дом и выпили по чаше подогретого вина. На рассвете Алан направился к молу и смотрел, как поднимают лодку, толкают ее по воде, как она качается на волнах. Погрузили товары. Кузен Юлиан побледнел от волнения — он ездил лишь однажды в ближайший порт Варен. И никогда не уходил в море на весь год.
— Смотри, не опозорь свою родню, — сказал Генрих Алану. Он поцеловал тетушку Белу и забрался в барку. Гребцы взялись за весла, а Юлиан управлял прямым парусом.
Алан долго стоял на берегу и после того, как остальные вернулись в деревню. Он стоял до тех пор, пока последний след паруса не скрылся в серо-голубых волнах. Наконец, помня, что тетушка хочет ему что-то поручить, направился с тяжелым сердцем домой.
В далекой мгле, где небо касалось волн, поднимали свои темные вершины острова, покрывавшие Оснийский пролив и придававшие горизонту вид зубастой пасти. Когда Алан стоял, прикрыв глаза рукой, и всматривался через залив в острова, спокойная и ровная вода отливала металлом. С высоты Драконьего Хребта казалось, что волны теряются в сиянии солнца. Здесь, наверху, он не мог чувствовать поднявшегося ветра. Он видел сплошную мглу низких облаков, спешивших к земле. Надвигался дождь.
Далеко в море висело белое пятно паруса, вдававшееся в видимую Аланом стену туч и железно-серой воды. Он думал об отце.
Путь Алана уводил его от моря. Увязая в песке, он вместе со своим ослом нехотя брел по одинокой тропе к Драконьему Хвосту — в монастырь. Далеко за спиной рокотал прибой. Вскоре показались дома вокруг единственной церковной колокольни. Но извилистая тропа пошла вниз через валуны, по прибрежной стороне хребта и исчезла в лесу. Дома потерялись из виду.
Наконец он вышел из леса к убранным полям и теперь, усталый, стучался в открытые ворота монастыря, который в день святой Эзеб должен был стать его пристанищем на всю оставшуюся жизнь. Ох, Господи наш и Владычица! Конечно, грех — думать так. И грех, как пятно крови на белых одеждах, будет виден всем: мальчик, который когда-то превыше всего на свете любил Пресветлых Отца и Матерь сущего и в сердце своем восстал против вступления на стезю их. Стыдясь, он смотрел себе под ноги, пока не миновал окружавшие здания и не подошел к скрипториуму.