Королевство на грани нервного срыва
Шрифт:
В тот день, когда я различила в песне слова, я снова родилась для жизни.
Я открыла глаза. Вокруг было мало светлого, да и света тоже недоставало. Я лежала на жестком топчане, укрытая грязно-серой рваной дерюгой; напротив, высоко, почти под потолком, находилось плотно зарешеченное окно.
Я села и огляделась: раз в камере пели, значит, должен быть источник голоса. И источник нашелся: изможденная, худющая старушка моего роста, облысевшая, истончившаяся до невероятия, так что живыми в ней были только тонкие руки. И голос — тихий, непрерывный, как дыхание.
— Кто
Она дернулась, закрыла исхудавшими руками голову, сжалась на своем топчане:
— Нельзя! Нельзя! Здесь вопросы задают они. Они спрашивают. Если молчишь — бьют. Еще молчишь — не дают еды и воды. Еще молчишь — пропускают через тебя молнию.
— Но ты спасла мне жизнь.
— Нет, это просто так вышло.
— Они напустили на меня вшей.
— Вшей больше нет. Ушли. Вши только досматривают, обыскивают и докладывают. Черви страшнее, они могут забраться внутрь и мучить, грызть, причинять боль. Чем больше молчишь, тем больше причиняют боли.
Я всмотрелась в ее лицо и ахнула — у несчастной страдалицы не было глаз! И она была совсем не старушка, лет ей было не больше, чем мне, просто неимоверные страдания превратили ее в столь ужасающее существо.
— За что тебя так? — спросила я.
Она начала раскачиваться из стороны в сторону, обхватив голову руками:
— Я не знаю, не знаю, не знаю, я скажу все, что вам надо, только не пускайте в меня червей, только давайте воду и пищу… Проводи меня до пристани, посади меня в ладью, проводи меня до пристани, посади меня…
Я посмотрела — на грубо сколоченном столе стояли кувшин и кружки. Я налила воды и подала кружку несчастной:
— Попей, и все пройдет, и ты успокоишься. Бедная девочка, как ты намучилась…
Она с жадностью выпила воду и вдруг принялась быстро-быстро ощупывать руками мое лицо. Я увидела, что в ладонях у нее дырочки, много-много.
— Я так вижу, дырочками, — шептала она. — Ты красивая. Сильная, ты еще совсем недавно здесь, из тебя не сосут силы. Волос тоже нет, странно. Платье жесткое, колючее, как у благородных… Кружева, камешки. Я любила кружева и камешки, когда…
— Когда?
— Когда-то, — кратко ответила она и отскочила от меня. Стала ощупывать стены. — Ты скоро уйдешь, уйдешь, — шептала она. — Никто не выдерживает со мной. Меня показывают всем новичкам: смотрите, вот Дырявая Салли, если вы будете молчать, если вы не станете признаваться во всех преступлениях, с вами будет то же самое! Ваши глаза съедят, ваши руки проедят черви, и вы признаетесь во всем. И вы уйдете от Дырявой Салли, от нее все уходят, проводи меня до пристани, посади меня в ладью…
Смотреть и слушать это было выше моих сил. Я встряхнула руками, словно запуская вокруг себя сполохи космической энергии. Я почувствовала, как в точке солнечного сплетения собираются силовые линии, которыми можно исцелять или губить.
Я положила ладони на плечи Салли:
— Я провожу тебя до пристани, вот, видишь, мы уже идем туда. Доски настила мягко пружинят у нас под ногами. Пахнет рекой, травой, цветами. Солнце садится, птицы
Я отпустила Салли, аккуратно уложила ее на топчан и укрыла истертым одеялом. Я сейчас смотрела на нее иным взглядом и видела, как повреждено ее тело, но — самое страшное — был поврежден ее разум. Я могу ее вылечить. И вылечу. Но делать это надо незаметно, чтобы тюремщики не догадались и чтобы сделать это за минимальное время до побега. Вы услышали слово «побег»? Вы сомневались в том, что я его произнесу?
У меня все еще жгло в центре солнечного сплетения. Я опустила руку за корсаж и ощутила свой кинжал!!! Его не вытащили! Видимо, платяные вши не сочли его серьезной уликой, когда меня обыскивали. Мозги-то у вшей соответствующие.
А вот бумаги с последним письмом Альбино Монтессори не было. Значит, важная улика. Значит, об этом будет разговор.
И словно подтверждая мои догадки, заскрипела дверь:
— Заключенная Монтессори, на допрос!
Я поправила платье (порядком обтрепавшееся) и вышла. Мне завели руки за спину, защелкнули наручники и повели по коридору, подталкивая в спину тяжелой дубиной. Видимо, для пущего унижения.
В этот раз я оказалась в комнате с весьма скромной обстановкой, но представители Святой Юстиции были прежние. Люди, сухощавые, высокие, с высоко зачесанными волосами, в темных камзолах, штанах и ботфортах, каждый при шпаге. Раньше я этих деталей не заметила.
— Приветствую вас, досточтимые мессеры, — я сделала глубокий реверанс и послала Законникам самую ядовитую из своих улыбок.
— Мило, мило, Люция, — закивал головой старший Законник. — Как вижу, пребывание в обществе Дырявой Салли не умалило твоего природного оптимизма.
— Ну что вы, мессер, — я элегантно развела руками — какое счастье, когда снимают наручники! — Мне приходилось бывать и в менее пристойных обществах. Чего и ждать от жалкого подкидыша, выросшего в трактире?
— Оставим в стороне ваше темное прошлое, сейчас меня интересует одно.
И Законник положил перед собой на стол хорошо знакомый мне листок со стихотворением Альбино Монтессори.
Я молчала.
— Ну? — обратился ко мне Законник. — Что молчим? Чего ждем?
— А что надо говорить? — изображать дурочку я умею как никто.
— Заключенная плохо понимает, что от нее требуется, — обратился к одному из охранников Законник. — Объясните ей, сломайте левую руку.
Мои руки, еще болевшие от паутины госпожи Раджины, и так настрадались. И не успела я крикнуть, что буду сотрудничать и все такое, моя левая рука оказалась в лапах охранника. Он сломал мне запястье с легкостью, будто сломал веточку дерева. Я упала на пол и скорчилась от боли, стискивая зубы, чтобы не завопить.