Короли локдауна

Валенти Сюзанна

Выбирая здесь свое расписание, я не посещал уроки рисования, зная, что моя семья узнает, если я это сделаю, и не желая головной боли от попыток защитить себя из-за этого выбора. Блейк и Сэйнт видели мои работы достаточно много раз, чтобы делать мне странные комплименты, типа, что это что-то чертовски классное или что это будет выглядеть отвратительно на моей коже, и это было не совсем то же самое, что тихая, почти благочестивая оценка, которую она предлагала. Ее взгляд скользил по страницам, как будто она хотела заползти прямо в них, и то, как ее пальцы продолжали ласкать бумагу, заставило меня прекратить самоуничижение

и проглотить пренебрежительные комментарии, которые я хотел сделать.

— Спасибо, — пробормотал я, не совсем уверенный, что делать с собой, когда она снова перевернула страницу.

— Ты рисуешь вещи только для того, чтобы они превратились в татуировки? — Медленно спросила она, все еще не отрывая взгляда от эскизов.

— В основном, — ответил я, задаваясь вопросом, что, черт возьми, она подумала бы обо мне, если бы открыла альбом и увидела свое собственное лицо, смотрящее на нее, на других страницах. Она, вероятно, задалась бы вопросом, не я ли тот ублюдок, который преследует ее, или что-то в этом роде.

— Когда ты делал татуировку Монро, ты делал ее от руки, — сказала она. — Как это работает? Ты сначала создаешь что-то, а потом просто воплощаешь эту идею в жизнь, или ты обычно используешь трафарет, чтобы нанести ее на кожу?

— Мне нравится набрасывать эскизы снова и снова, — признался я. — Подправлять детали, проникать в суть произведения, чувствовать его сердцебиение…

— У твоих работ есть сердцебиение? — С любопытством спросила она, поворачивая голову, чтобы посмотреть на меня, ее взгляд впервые оторвался от моего альбома для рисования, и переместился на меня.

Я почти проклял себя за то, что сказал это вслух, на мгновение задумавшись, какого черта я ввязался в этот разговор, прежде чем понял, что она не была снисходительной или осуждающей, просто любопытной, как будто она действительно хотела знать, каково мне, когда я что-то создаю.

— Да, — сказал я тихим голосом. — Так бывает, когда я все делаю правильно, когда мне действительно кажется, что я вдыхаю во что-то жизнь. И как только я почувствую эту связь с ним, мне не понадобится эскиз для работы. Я чувствую, как должны изгибаться линии, ощущаю на вкус, как должны падать тени…

Она протянула руку и прижала палец к моей груди, обводя контур дьявола, которого я нарисовал там чернилами, восседающего на своем троне, властвующего над всем миром, и ничто, кроме его доминирующей ауры, не подтверждало этого.

— Как это работает с татуировками, которые ты не можешь сделать сам? — Спросила она, очевидно, понимая, что мне было бы трудно нанести его на кожу, если бы я смотрел на него вверх ногами.

— Если место, на котором я хочу сделать, означает, что я не могу использовать тату-пистолет для нанесения чернил на собственную плоть, тогда у меня есть парень в городе, которому я доверяю. Я создаю свое произведение на бумаге, и он может воспроизвести его как зеркальное отражение.

Ее кончики пальцев продолжали скользить по линиям моих татуировок, как будто она пыталась сама почувствовать пульсацию в них, а я просто молча наблюдал за ней несколько долгих мгновений, пока моя кожа горела под ее прикосновениями, и я боролся с желанием взять больше.

— А как насчет того, чтобы создать дизайн для кого-то другого? — С любопытством спросила она. — Это влияет на

твой процесс или…

— Да. Разные люди по-разному воспринимают искусство. Если чему-то суждено оставить след на их теле, то это должно быть для них таким же личным, как цвет их глаз или завитки на их отпечатках пальцев. Я не работаю с незнакомцами, только с людьми, которых знаю достаточно хорошо, чтобы все сделать правильно.

— Тогда что бы ты создал для меня? — Спросила она с вызовом в голосе, который говорил о том, что она не верила, что я смогу создать что-то, что подошло бы ей таким образом.

Я выхватил альбом для рисования из ее рук, закрыл его и положил на тумбочку, прежде чем выдвинуть ящик и достать оттуда фломастер.

Я повернулся к ней с ухмылкой, зажав фломастер в зубах и потянувшись, чтобы обхватить ее за талию руками, когда притягивал ее к себе на колени. Она ахнула, оседлав меня в этом маленьком черном платье, которое задралось еще больше, когда ее бедра раздвинулись над моими ногами. Она никогда особо не жаловалась на то, что я так грубо обращался с ней, и я должен был признать, что становлюсь зависимым от этого выражения, которое вспыхивало в ее глазах всякий раз, когда я это делал. Это было что-то среднее между жаждой убийства и возбуждением, и я не мог не наслаждаться, наблюдая за битвой между этими двумя эмоциями, происходящими внутри нее.

Я потянулся к ее левой руке, поворачивая ее запястье к небу и медленно поднимая рукав ее платья до самого сгиба локтя, мои грубые пальцы скользнули по ее нежной коже, отчего по ее телу побежали мурашки.

Я снял зубами крышку с фломастера и выплюнул его на кровать рядом с нами, оценивая ее кожу, пытаясь почувствовать правильный рисунок в напряжении, которое витало в воздухе между нами.

— Не двигайся, детка, — пробормотал я, поддерживая ее руку левой рукой и начиная рисовать правой.

Ручка получилась толще, чем мне хотелось бы для изящного рисунка, который я выделил, но я проигнорировала этот небольшой недостаток, сосредоточившись на том, что делал, обрисовав распускающийся цветок лотоса в центре рисунка, прежде чем приступить к работе оттуда.

Татум тихо сидела, наблюдая, как я работаю, пытаясь создать что-то, что воплотило бы в себе неистовство ее духа и красоту ее души. Я медленно поворачивал ее руку в своей хватке, прорисовывая все больше и больше тонких линий, паутину замысловатых деталей, из-за которых казалось, что ее кожа украшена драгоценными камнями. Но края их были достаточно острыми, чтобы порезаться. В этом произведении была красота и чистота, но была в нем и дикость.

Я погрузился в создание этого, пока шли минуты, а Татум просто сидела там, прижавшись бедрами к моим, и ее дыхание становилось поверхностным.

Когда я, наконец, закончил, я поднял на нее глаза и обнаружил, что она смотрит на меня, а не на рисунок, который я нарисовал у нее на руке, и вид ее расширенных зрачков заставил мой пульс участиться.

Я бросил фломастер на прикроватный столик и переплел свои пальцы с ее, поднимая ее руку, чтобы она могла посмотреть. Я был настолько погружен в свое искусство, что не заметил, как напряжение росло в комнате между нами, как жар нашего дыхания разгорался в пространстве, разделявшем нас, как мое тело реагировало на то, что я так долго был так близко к ней.