Короля играет свита
Шрифт:
Между тем существо, разминавшееся и приседавшее в кабинете князя, не было никаким привидением, хотя и носило на себе белый (уже изрядно пролысевший) парик с пуклями и полный мундир аннинских времен (несколько ему просторный, коротковатый, поскольку облачение изрядно слежалось в сундуках, да и пошито было на широкоплечего кряжистого мужчину, а не на долговязого молодого человека, и пропахший тонким запахом еловых шишечек, щедро набросанных в сундуки ради спасения от моли). Зато деревянная нога его, положенная за ненадобностью на стул, была новехонькая: лишь вчера наспех выточенная в столярне тайно пробравшимся туда домашним уборщиком по имени Прошка…
Ну,
Подслушанное, подсмотренное в будуаре княгини жгло его, словно уголья, спрятанные за пазуху. Он был убежден, что должен, нет — обязан сообщить князю о роли, которая уготована ему отцом Флорианом. Ведь человеком, известным своим благородным происхождением и заслугами пред Отечеством, собирались играть, словно тряпичным балаганным Петрушкою. Ведомый кукольником — смазливым аббатом, говорящий его медоточивым голосом, он должен будет предъявить государю позорный проект унии. И тому придется принять сей проект, не то имя его будет опозорено по всему миру. Но никто, никто, кроме Алексея Уланова, не будет знать, что письмо, которым проклятущие католики намерены держать в страхе русского государя, — что письмо сие будет подложным!
Должен, обязан сообщить… Но как? Каким образом? Явиться к князю и прямо так бухнуть с порога: поглядывал-де в потайное отверстие за прелю-бодейством женки вашей, подслушивал жуткие прожекты ее тайного любовника. И вы непременно должны мне поверить, князь-батюшка, потому что нельзя не поверить слову беглеца, который скрывается в вашем доме от правосудия!
Глупее не придумаешь. А умнее? Как поступить, чтобы князь поверил ему, чтобы захотел выслушать, чтобы с опаской отнесся к подольщением молодой жены? Письмо подметное подкинуть? Так, мол, и так… А ежели он сочтет письмо клеветническим, подстрекательским? Ежели вовсе бросит в камин, не читая: многие люди остерегаются и брезгуют читать письма такого рода (и правильно, между прочим, поступают)? Вот кабы сделать что-то такое… этакое… чтобы князь счел предостережение гласом свыше, поверил бы, как верят пророчеству! Но что, что это может быть…
Ночь провел Алексей без сна, забылся лишь под утро, однако поспать не удалось: сквозь зыбкий сон послышалась ему неровная поступь, сопровождаемая деревянным перестуком. Вскинулся, выглянул из своей каморки — и увидал на лестнице какого-то уборщика, который нес разом, два тяжелых стула, то и дело приостанавливаясь, опуская их на ступеньки и пытаясь перехватить поудобнее то один, то другой.
Алексей с усмешкой проводил его взглядом: “Вот же напугал, чертов сын! Я уже подумал, привидение вышло побродить!” Прикрыл поплотнее дверь, свернулся калачиком и снова попытался уснуть. Но отчего-то деревянный неровный перестук все звучал и звучал в ушах, и поблескивали чьи-то озорные глаза под нависшими буклями старинного парика, вспыхивала усмешка, звучал чей-то незнакомый, глуховатый голос: “Ну, что ж ты, сын дворянский? Подмоги ждешь, а воспользоваться ею время настало — в коленках ослабел?”
Он сел, ошалело глядя на дверь и слабо крестясь. Не помогло: все тот же усмешливый голос отдавался в ушах. Подсказка великого Случая, не воспользоваться которой — грех.
С этого мгновения он твердо знал, что надо сделать и как донести до князя пугающие вести.
…Из камина Алексей
Ответа на этот вопрос Алексей хорошенько не знал. Мальтийские блестящие рыцари с их напыщенными ритуалами служили только маской, только прикрытием. Аббат Флориан, отец Губер — это были отдельные имена, случайные фигуры. За ними клубилось нечто темное, многоликое, а оттого кажущееся безликим, оно изрыгало на разные голоса: “Ад майорем деи глориам!” — и почему-то пугало Алексея до того, что даже крестильный крестик на его груди холодел, словно бы заключенная в нем вещая душа предков предчувствовала недоброе, норовила упредить юношу: надо противиться — хоть насмерть стой, а не пускай супостата римского к царю!
И вдруг он вспомнил, что значили эти слова. Да ведь, это девиз ордена иезуитов — игнатианцев, как их еще называли — по имени их основателя Игнатия Лойолы. Помнится, приходский священник отец Леонид рассказывал, что это за твари «посланцы божие», как они себя называют. Отец Леонид говорил тогда, что у иезуитов потому, так много приверженцев, что они фактически освобождают человека от понятия смертного греха. Вроде бы ты и служишь святой церкви, паришь над мирской суетою, и в то же время волен поступать так, как заблагорассудится. По их мнению, все заповеди, все святые узаконения можно нарушить, разрешено все, что угодно, — лишь бы действовать “ад майорем деи глориам”.
Можно лгать, распутничать, принимать на себя какую угодно личину, убивать — “Ад майорем деи глориам!”. Вот только эту самую “вящую славу” они понимают по-своему, смотрят на нее со своей колокольни, а беды и радости всех прочих людей для них не существуют. У иезуитов само понятие греха, то есть нарушения божьих заповедей, возведено в высшую добродетель, поскольку совершается как бы во имя бога. Личное тщеславие сопряжено с возвеличением бога. Умный человек был этот Игнатий Лойола, “ничего не скажешь. Будущее ордена иезуитов связано с личным преуспеянием каждого его члена — и все “Ад майорем деи глориам!”.
И вот эти иезуиты, которых батюшка Леонид не называл иначе, как враги рода человеческого, задумали овладеть Россией!
Сам — друг Алексей ничего против них поделать не может. Князь Каразин должен знать об опасности. И должен сообщить о ней государю.
У Алексея и мысли не мелькнуло, что император в той или иной мере заслуживает осуждения. Как и всякий русский, он по самой природе своей был глубоко предан государю, и эта любовь была столь же врожденная и непоколебимая, как любовь пчел к своей матке.
Не холопье дело — хаять барина, не ратное — воеводу хулить, не дворянское — судить государя. Дворянское дело — кровь пролить и голову сложить за веру, царя и Отечество и Алексей Уланов, сын Сергеев, гонимый и преследуемый, оклеветанный и затравленный беглец, готов был на все, чтобы послужить хоть бы и последней в своей жизни службою этому вековечному символу, которому и отцы, и деды, и прадеды его служили искони: “За веру, царя и Отечество!” В его глазах слова эти одни только и могли одолеть ту черную мглу, которая клубилась за словами “Ад майорем деи глориам!”, лезла, ядовитая, удушливая, во все щели, кралась во все лазейки…