Коромысло Дьявола
Шрифт:
В то же мгновенье монах сорвал с пояса кипарисовые четки и одним молниеносным движением накрепко обвязал руки еретика.
— Ты заблуждаешься, тамплиер. Не в твоей власти освободить себя от бремени неведомого тебе добра и непознанного зла, — вымолвил инквизитор и медленно-медленно воздел над головой резное распятие яблоневого дерева.
— Зри и внемли истинной мудрости, нечестивое творение, — со старофранцузского языка доминиканец перешел на древнегреческий.
Мгновенно кругляшки и крестики кипарисовых четок ярко зазеленели. Тотчас пустили игольчатые
— Это все, что ты можешь, пес доминиканский? Твоему древу долго не удержать сталь моих крещеных извечным огнем доспехов! — ответствовал по-латыни инквизитору еретик-тамплиер.
Вдобавок он то ли голосом, то ли бронированными плечами лязгнул, скрежетнул отрывистым железным смехом:
— Хе-ха!!!
Тут же его зеленые путы начали понемногу дымиться, покуда монах-доминиканец не коснулся деревянных ножен на поясе.
— Тебе и твоей демонской стали не под силу противостоять тайной мудрости небес, еретик… Небесный холод обжигает, жар звезд леденит, — дал достойный ответ чародею невозмутимый инквизитор.
И по слову его кипарисовые ростки обрели новую мощь, потемнели. Толстым узловатым вервием они плотно обхватили запястья и латный ворот еретика. Пожелтевшие корни тоже сплелись воедино и бугристым канатом сдавили, намертво опоясали черные доспехи…
Негромкий голос монаха, набрав звучную органную глубину, стал слышен каждому на площади. Повсюду остолбеневшая, оцепеневшая, обомлевшая толпа обывателей, солдат, рыцарей-крестоносцев в немом параличе наблюдала за поединком двух могущественных мистагогов.
Воля и теургическое могущество инквизитора одолели чары еретика. И тот, повинуясь жесту победителя, пошатываясь, словно под ярмом невыносимой тяжести, проследовал за ним в боковой притвор базилики.
Кто-то в толпе радостно и облегченно завопил, заулюлюкал. Монах с неудовольствием оглянулся, и крикуны сию же секунду смущенно приумолкли…
Тут-то Филипп Ирнеев наконец осмотрелся, сообразил, что у него роль независимого и постороннего зрителя. И наблюдать вчуже за событиями — «как в демоверсии игры» — ему легче, привычнее, нежели полностью бездумно растворяться зрением и слухом в захватывающем зрелище.
Красочное видение отчасти отпустило его из тесных аудиовизуальных объятий. Причем добавило ему немало реалистичной детализации и ощущений, лишенных какой-либо приятственной зрелищности.
Не сходя с места, Филипп неприятно ощутил полуденный зной на непокрытой макушке. «Ети его по кумполу!» Ничуть не обрадовало его и нестерпимое площадное зловоние трех сотен немытых тел, «из рака ноги». Также нисколько не ароматизировал, не благорастворял средневековый воздух запашок гниющих кож, мокнущих в больших чанах по соседству. Да и сортирно-помойный навозный ручеек, огибавший сельскую площадь, вовсе не благоухал человеческим и скотским естеством.
«Хорошо в деревне летом, пристает дерьмо к штиблетам», — естественно и саркастически припомнил Фил Ирнеев.
«Скоропостижно и горелым мясцом потянет.
В центральном нефе собора немалое число монахов-доминиканцев служило заупокойную мессу. За отсутствием мирской паствы, скорбящих родственников, какого-либо новопреставленного бренного тела грозный «День гнева» мощными волнами раскатывался под высокими сводами. Казалось, он бурлит, клокочет, подобно морскому прибою ударяясь о стены храма.
Величественный реквием, в ту пору сокровенный для мирян, в своей катахрезе не призывал к покою. Звучал он как открытое немногим тайное предостережение, напоминание посвященным о грядущей неминуемой расплате, угрожающей всем нечестивым грешникам.
— Nil inultam remanebit. — Ничто не избегнет возмездия…Confutatis maledictis, flammis acribus addictis. — Проклятых сокрушив, обреченных пламени пронзающему…
Инквизитор с тамплиером на таинственной мессе не присутствовали. Видимо, по сюжету им не до богослужения и покаяния. Отчего пронзительное видение повлекло Филиппа дальше, в боковой притвор, тускло освещенный узкими прорезями высоких и глубоких оконных ниш с затемненными витражами.
В соборной полутьме доспехи тамплиера приобрели иссиня-чернильный цвет и начали испускать искрящееся сияние. А на белом одеянии доминиканца зловеще проступили темно-коричневые пятна черепов.
— …Даром стараешься, сьер апостолический инквизитор. Мне не в чем каяться. Мирская смерть меня не страшит. Ибо служил я и буду служить не твоему жалкому Назорею, но величайшему Ариману.
Моему бессмертному духу не пристало бояться ни светлого, ни темного пламени. В любую огненную стихию я свободно войду и выйду…
Неподвижно застывший, говорящий из-под забрала тамплиер напоминал чревовещающую металлическую статую или какого-то бездушного фантастического механического голема. Неуязвимого и несокрушимого. Напротив, хрупкий облик его противника едва ли оставлял сомнения в том, что инквизитор состоит из подверженных любому воздействию людской плоти и крови.
— Ты не понял, куда тебя завлекло твое нечестивое служение, манихеец, — печально подытожил беседу монах и в неуловимое мгновенье переменил внешний вид.
Внезапно доминиканец предстал старше на много-много лет; его коротко стриженные черные волосы превратились в пышные пепельно-седые локоны; пергаментную иссохшую кожу на лбу и на щеках избороздили глубокие морщины. Он раздался в плечах и значительно прибавил в росте.
Сейчас с его плеч ниспадает пурпурно-черная мантия с золотой перевязью, какая поддерживает небольшую книгу. На инкунабуле значится алмазная аббревиатура «P.D.T.» Лишь широкий кинжал на поясе по-прежнему остался в простых ножнах из черного дерева. Разве что на его массивной гарде заиграл зелеными огоньками большой изумруд.