Корона двух королей
Шрифт:
— У нас не принято дарить ни шелка, ни украшения, — произнёс самрат, гордый филигранной работой своего кузнеца, — на праздники мы дарим оружие. Этот меч был выкован в печах Касарии и закалён в жерле Китореса. Он ещё не видел крови, но был рождён убивать. Надеюсь, ты утолишь его жажду. Только обещай, что не осквернишь его в учебном бою. Этот меч достоин только настоящей драки.
— Клянусь, — пообещал Альвгред и приложил к груди руку.
— Ты? — Косматая бровь самрата вопросительно изогнулась. — Этот меч для неё, — он указал подбородком на Вечеру, — для Алмазного Эдельвейса.
Вечера, как заворожённая, глядела на клинок, и его свет отражался в её зрачках. Широкая улыбка заиграла на её губах. Она повернулась к Тонгейру
Во время свадебного пира касарийские воины вели себя как свиньи. Стол им выделили отдельный, и оттуда доносилась отборная брань, которую в Паденброге можно было услышать разве что в тавернах Нижнего города. И среди всего этого мрака сидела худенькая Меганира и смиренно сносила все толчки.
Вечера покачала головой.
— Разве так можно? — шепнула она мужу. — Это же их сардари.
И Альвгред разделил её возмущение.
— Тонгейр сам приказал выделить ей место именно там, — прошептал он в ответ, косясь на сидящего рядом самрата, — для касарийцев жёны такой же скот, как козы и свиньи. Хотя, наверное, с ними и то обращаются с большим почтением. А с Меганирой, говорят, он поступает так потому, что она не смогла подарить ему сына. У них только две дочери, а все мальчики рождались мёртвыми или полумёртвыми. Я слышал, как Тонгейр обмолвился об этом отцу.
Невеста через Данку предложила жене самрата пересесть за их стол под предлогом беседы, но Тонгейр одёрнул служанку и прогнал, сказав, что эта женщина сядет за один с ним стол, только когда он этого пожелает.
— Бедняжка, — сжала губы Вечера и приказала музыкантам играть громче, чтобы перебить брань, доносящуюся со стороны касарийских гостей.
Пока выступали певцы, Вечера глаз не сводила с придворных. Больше всего недоверия у неё вызывал самрат и его свита.
Альвгред держался с дедом немного холодно, но не до такой степени, чтобы показаться небрежным. Тонгейр ему не нравился, и Альвгреду было трудно это скрывать. Он не понимал его шуток, и ему претило, что самрату нельзя говорить то, что думаешь. Он был на треть ангенорцем и не привык лебезить перед кем-то. Дед бросал на него свирепые взгляды, но они юношу не пугали. Когда самрат завёл разговор об охоте и Альвгред поддержал его, Вечеру едва не стошнило от описываемых касарийцем подробностей свежевания туши.
— Что это с ней? — спросил Тонгейр, залпом осушив кубок вина. — Она дрожит, как напуганная лань. Быть может, я зря подарил ей клинок?
— Ничего. — Она жестом попросила слугу налить ей вина. — С гор дует холодный ветер — вы не находите?
Тонгейр повёл бровью.
— Побывала бы ты в Касарии, девочка. У Кривого рога зимой люди выходят на улицу только с факелами, потому что мороз превращает в лёд всё, и даже воздух. Зимняя Касария — страна лютого холода. Кости там промерзают насквозь. А этот ваш горный ветер — чушь собачья.
— Поэтому вы даже здесь ходите в шкуре? Промёрзли до костей?
— Нет. — Губы Тонгей раскривила злая улыбка. — Это проклятье Исидеи.
— Кого?
— Исидея — последняя правящая дочь трона Касарии, мать моей жены. Ты слышала о замке Гата? Это фамильное гнездо дочерей трона, где они жили столетиями, пока он не был разрушен во время века Грома, и они не переселились в Звёздный чертог. Это проклятое место, мёртвые развалины, полные призраков, но, когда наступает ночь полной луны, Гата восстаёт из руин и до рассвета стоит невредимая во всём своём величии, пока не умрёт с первыми лучами солнца. Дочери трона хоронили своих сардари на дне Озера нетающего льда, которое раскинулось у подножия Гаты. Привязывали камень к ногам и бросали в воду подальше от берега. Там же нашла свой последний приют и сардари Исидея, когда отец сверг её и назвал себя самратом, сыном трона. Он утопил её в озере, бросил в прорубь ещё живую. Ему бы ещё тогда догадаться о последствиях, но нет. — Самрат пригубил вина. —
Тонгейр тронул руку Вечеры, и та обожгла её нечеловеческим холодом.
Она отдёрнула руку.
— Холоднее льда, правда? — кивнул самрат. — Вот уже почти сорок лет я не знаю, что такое тепло. Ничто не может согреть меня — ни медвежья шкура, ни огонь, ни тепло девичьей кожи, ибо я ответил за преступление отца, Исидея отомстила за свою кончину.
— А где Эрнан? — вдруг озадаченно спросил Альвгред, чем отвлёк Тонгейра и Вечеру друг от друга. — Его кресло пустует. Кто-нибудь видел, как он ушёл?
А Эрнан Чернильная Рука в это время устраивал долгожданную драку.
В саду ярусом ниже, что примыкал к загону для скота и площадке перед Ласской башней, развернулось совсем иное веселье. Королевские кирасиры пили с конниками, лучники отпускали скабрёзные шутки, пехота играла в карты на пинки, воины инженерных войск и наёмники из Альгарды мимо нот вопили песни, одно содержание которых могло вогнать в краску даже известного матершинника Иларха. Музыканты играли что-то заводное, а целый букет пышных гибких миртовых птичек танцевал перед захмелевшими воинами, которые не сводили горящих глаз с их голых спин и бёдер. Один из кантамбрийцев глотал огонь и выдыхал его длинной струёй над головами. Когда он сделал это в очередной раз, пламя случайно лизнуло затылок одного мечника. Перепуганный солдат упал со скамьи и облился вином, и тут же стал жертвой улюлюканий и смеха. Войкан куда-то подевался, а Марций навёрстывал упущенное и наслаждался обществом полуголой Малиновки, которая удобно уселась ему на колени.
Тогда ещё никто не подозревал, что всего через пару минут веселье перерастёт в драку на мечах.
Когда солдаты заканчивали уже третий бочонок северного вина, неожиданно на плацу появился граф Монтонари и призвал любого, кому есть охота размять кости, сразиться с ним на ксифосах. Конечно, желающих не нашлось. Солдаты были пьяны, но не настолько, чтобы не предвидеть последствий драки с главой благородного дома, а потому они обсмеяли Чернильную Руку и послали его обратно сидеть на бархатных подушках среди королевских особ. Впрочем, когда на один из столов опустился тяжёлый кошелек, солдаты быстро передумали и уже были не прочь немного помахать тренировочными мечами. А ещё через пару минут на площадке уже сверкало оружие и стоял мужицкий гогот, подгоняющий добровольцев биться с зазнавшимся графом. Кантамбрийцы кучковались у стены и наблюдали, как их хозяин обезоруживает королевских воинов, отмечая каждую победу графа звоном кружек с пивом, а потом наливали пинту проигравшим, чтобы скрасить горечь их поражения. Им ли было не знать, что Эрнан был труднейшим из противников, который не брезговал и подлыми приёмами.
Войкану не было никакого дела до навязанной драки. Всё его внимание было приковано к девушке, чьего появления молодой лучник ждал с того момента, как они расстались этим утром. Он желал её, любил её, ужасно ревновал и втайне даже от Марция, который понятия не имел, какая буря бушевала под привычной личиной невозмутимости, обдумывал план её похищения из Миртового дома. Умом Войкан понимал, что влюбиться в Ласточку было верхом безрассудства, но каждый раз при виде её остренького личика сердце его начинало биться быстрее, а в голове, распугав все заботы и сомнения, оставалась только одна мысль: «Скорее бы обнять свою милую и уткнуться лицом ей в живот».