Корона скифа
Шрифт:
Какие будут мнения? Голос Тецкова был торжественен, золотая цепь сияла. Он был первым городским головой города. До этого была городская ратуша, и ратманы. Царь-реформатор, его императорское величество Александр Второй, издал указ о создании сословной городской думы. И первым в истории Томска городским головой был избран Дмитрий Иванович! Это ведь, что-нибудь да значит. Купцов в Томске много, а выбрали его! И сколько бы веков не прошло, всегда в истории будет писано, что первым головой Томска был он, Тецков! И цепь эту золотую, которую купцы купили в складчину для
— Так, какие будут мнения?
И вставали, умильно улыбаясь, говорили по очереди, да, достойнейший человек Герман Густавович! Это такое счастье, что он теперь у нас губернатор. Столько сделал! Создал! Можно сказать, что тут нужен поэт, чтобы описывать деяния его благороднейшие! Наш язык слишком слаб! Будем счастливы, ежели будет он почетным гражданином. Каждый горожанин этому крикнет свое восторженное ура. Мы. Единогласно. Благоговейно. Первостатейно…
Говорили, словно жужжали рои мух. Говорили, говорили. Даже притомились.
И тогда встал Федор Ильич Акулов:
— А теперь я свое мнение скажу. Нам общество доверило думать и заботиться о благополучии горожан. Какое же может быть благополучие, ежели полицмейстер связан с бандитами, берёт от них взятки? Губернатору он поставляет шлюх из белошвейных мастерских и домов терпимости, оргии идут. О том уж все горожане наслышаны. А вы тут восторги свои верноподданнические изливаете! Да какая же вы дума? У вас, может, и думать нечем? Разбои случаются даже днём. А невинных людей тянут в кутузку. Губернатор не принимает мер. Мало того, губернатор изнасиловал девочку, столбовую дворянку Оленеву… Доказательства? Есть доказательства. Я их перечислю…
Полтора часа говорил Федор Ильич, глаза его сверкали: правда, что шило, её в мешке не утаишь.
Он говорил, а дума пустела. В страхе выходили из неё гласные разных сословий: и крестьяне, и ремесленники, и дворяне. Рехнулся? Да разве ж можно? Такое — о господине губернаторе и полицмейстере!
В конце концов, в зале остался один лишь Федор Ильич, да за председательским столом сидел, и нервно теребил свою золотую цепь, Тецков. Пытался прервать Федора Ильича, но тот махал рукой:
— Нет уж, ты слушай, — и продолжал говорить свое.
Когда он закончил речь, Тецков встал:
— Ты, Федька, ошалел, вот и весь тебе мой сказ.
36. ЗЕЛЕНЫЕ ЛОШАДИ
После выступления Федора Ильича в думе прошло уже немало времени, а Томск весь гудел, как потревоженный улей. На востоке говорят: в стенах есть мыши, у мышей есть уши. Так и вышло. Многие из думы ушли во время этой речи, лишь Тецков дослушал до конца, но все всё знали: что сказал, как сказал, и от себя добавляли еще. Только и слышно было: "А Лерх! А Шершень! Вот бакланы! Вот журфикс! Вот пандемония!"
Язык без костей, да как жить без новостей?
А газеты писали: "Городская дума по многим просьбам жителей Томска, присвоила звание Почетного гражданина Томска глубокоуважаемому нами, его превосходительству, господину
В бывшем дворце Горохова протопили печи, привезли туда цветы из теплиц и магазинов Адама Флориана Верхрадского. Пожарники надели парадные мундиры, начистили свои медные и серебряные каски, начистили валторны, тубы и басы, и прочие духовые инструменты мелом до солнечного блеска.
Залу со сценой осветили новейшими, сильными газовыми и керосиново-калильными фонарями и лампами. Стало светло как днем. В паркете заменили расшатанные квадраты, натерли полы воском. Шик, блеск, красота! На телегах привезли из губернаторского дворца, из Асташевского дворца, и из других богатых домов, пальмы в кадках. Установили пальмы возле стен танцевальной залы. Публика могла здесь почувствовать себя, как в тропическом лесу.
В обширной столовой суетились лакеи, размещая на столах бутылки и блюда с закусками. Здесь, неподалеку от входа устроили фонтан, из которого во время пиршества должно было взметнуться струями бургундское вино.
Свечерело. К подъезду стали подъезжать экипажи. Здесь тоже соблюдался иерархический порядок. Ближе к подъезду могли останавливаться кареты первых лиц города, чем незначительнее был чин того или иного гражданина, тем дальше от подъезда останавливалась его карета.
Вскоре кареты выстроились вдоль Почтамтской, от здания общественного собрания, до развалин недостроенного собора. Граф Разумовский сумел втиснуть свою карету среди других экипажей возле самого подъезда, полицейские пытались его гнать, но он на всё отвечал:
— Подите прочь, аспиды! Я — граф! Я бывший гетман Украины! Зарублю!..
В дело вмешался сам чествуемый. Герман Густавович как раз вышел из
своей черной кареты с золотыми гербами, услышал перепалку, сказал полицейским чинам:
— Оставьте его в покое!
Чины козырнули и отошли от графа Разумовского.
Служители гардероба не успевали принимать бекеши, шубы и дошки. В гардеробной даже пол состоял из зеркал. В них отразились Ядвига Понятовская, в сопровождении Цадрабана Гатмады. Её сестра Гелена шла под руку с Вильямом Кроули. Тот был в английском клетчатом костюме. Появился и негр Махамба, облаченный в ярко-красный костюм, он сверкал белками и зубами.
Представители купечества были все или в смокингах, или во фраках, у каждого из кармашка выглядывал уголок белоснежного, платка, и поражала снежной свежестью накрахмаленная манишка. Они не все умели писать и читать, но все умели считать, а потому имели деньги. Иные были украшены медалью, а то и орденом.
Многие женщины повязали головы фероньерками: лентами, с драгоценным камнем на лбу, блистающим, словно магический третий глаз.
Граф Разумовский разукрасил свою грудь самыми различными орденами, среди которых было несколько иностранных. Он горделиво прохаживался по зале, поглядывая свысока и на купцов, и на дворян.