Коронка в пиках до валета. Каторга
Шрифт:
– Конечно, они были мне не нужны. Но мне нравилось там.
Каждый день приказчики говорили: а тебе такая-то кланяется, тебя опять просили привести.
Это льстило мальчику, и он таскал из кассы, чтобы ходить туда.
– Музыку, танцы, женщин – это я очень люблю! – с улыбкой говорит Полуляхов.
Так тянулось лет пять. Чтобы прекратить воровство приказчиков, дядя взял кассиршу. Полуляхов соблазнил эту молодую девушку, и она начала для него красть.
– Я к ней подольщаюсь: «Возьми да возьми из кассы». А украдет для меня – я туда, к своим, и закачусь.
С этой кассирши Полуляхов
– За слабость ихнюю. Просто погано. Все что хочешь сделают – только поцелуй. Чисто животные.
Женщины скоро надоедали Полуляхову.
– Понравится – подольщаешься. А там и противно станет. Такая же дрянь, как и все, – чисто собачонки: избей, а приласкал, опять ластится. Я их даже и за людей не считаю.
При наружности Полуляхова верить в его большой и скорый успех у женщин можно.
– И противны они мне, и жить без них, чувствую, не могу.
Злоба меня на них на всех брала.
Полуляхову доставляло удовольствие тиранить, мучить, причинять боль влюблявшимся в него женщинам.
Когда ему было около 18 лет, дядя открыл воровство, выгнал кассиршу и прогнал Полуляхова из дому.
Полуляхов пустился на кражи, но «неумелый был», скоро попался и сел в тюрьму. Это было для Полуляхова «вроде, как университет».
– Тут я таких людей увидел, каких раньше не думал, что есть на свете. Что я раньше, как дядя выгнал, воровал! На хлеб да на квас! А тут целый мир, можно сказать, передо мной открылся.
Воровать и жить. И вся жизнь из одного веселья и удальства!
Из тюрьмы Полуляхов вышел с массой знакомств, со знанием воровского дела, и с этих пор его жизнь пошла одним и тем же порядком: после удачной кражи он шел в позорный дом, кутил, в него влюблялась там какая-нибудь девица, и он становился ее «котом». Ему она отдавала каждую копейку, для него просила, воровала деньги. Потом девица надоедала Полуляхову, он опять шел на «хорошую кражу», прокучивал награбленное в другом учреждении, увлекал другую девицу.
При этом надо заметить, что Полуляхов почти ничего не пьет:
– Так мне эта жизнь нравилась. Кругом все гуляет, веселится, и сам ни о чем не думаешь. Словно в угаре ходишь! Они пьют, а ты пьянеешь.
Эта угорелая жизнь время от времени прерывалась высидками по подозрению в краже.
– А убивать, Полуляхов, раньше не случалось?
– Один раз, нечаянно. Ночью было. На краже попался. Гнались за мною. Все отстали, а один какой-то дворник не отстает. Я через ров – он через ров, я через плетень – он через плетень. «Врешь, – кричит, – не уйдешь!» Зло меня взяло. Этакая сволочь! Ведь не украдено, чего же еще? Нет, непременно засадить ему человека нужно. Подпустил я его поближе, револьвер со мной был, я без него ни шагу, – обернулся, выстрелил. Он руками замахал и брякнулся… Потом в газете прочел, что убит неизвестным злоумышленником дворник такой-то. Тут только имя его узнал. Ни он меня не знал, ни я его. А он меня в тюрьму усадить хотел, а я его жизни лишил. И хоть бы из-за интереса оба делали. А то так! Чудно устроен свет! За здорово живешь, друг за другом гоняются, за здорово живешь – друг дружку убивают! Чисто волки бешеные! Эта «волчья жизнь» надоела Полуляхову.
– Достать двадцать пять тысяч, да и зажить, как следует.
– Да ведь поймали бы, Полуляхов.
– Зачем поймать? По чужому паспорту в чужом городе в лучшем виде прожить можно. Разве мало такого народа в России живет? Нам в тюрьмах это лучше известно!
– Почему же именно двадцать пять тысяч?
– Так уж решил – двадцать пять тысяч.
Эти породистые, расовые, настоящие преступники удивительные самовнушители. Им почему-то представится фантастическая цифра, например 25 тысяч, и они живут, загипнотизированные этой цифрой. Попадается им сумма меньшая:
– Нет! Мне нужно, чтоб поправиться, двадцать пять тысяч.
Они живут и действуют под влиянием одной только этой бредовой идеи. Ради нее не остановятся ни перед чем.
– Случалось, Полуляхов, брать большими суммами?
– Я на маленькие дела не ходил. Я искал денег, а не так: украсть что попало! Брал тысячами.
– Куда же они девались!
– Езжу по городам и прокучиваю.
– Почему же было их не копить, пока не накопится двадцать пять тысяч?
– Терпения не было. У меня ни к чему терпения нет. Так уж решил: возьму двадцать пять тысяч, и сразу перемена всей жизни.
Нетерпеливость – их характерная черта. Они нетерпеливы во всем, даже при совершении преступления. Из-за нетерпеливости совершают массу – с их точки зрения – «глупостей», из-за которых потом и попадаются. Я знаю, например, убийство банкира Лившица в Одессе.
Убийцы были в самом благоприятном положении. Среди них был специалист по отмыканию касс, знаменитость среди воров, прославившийся своими деяниями в России, Турции, Румынии, Греции, Египте. [56]
56
См. далее очерк «Специалист».
Люди пришли только воровать. Они могли бы отомкнуть кассу, достать деньги, запереть кассу снова и уйти. Прислуга была с ними заодно. Но старик банкир на этот раз долго не засыпал, читая книгу. И убийцы кинулись на него, задушили и убежали, не тронув даже кассы: «специалист» испугался убийства и убежал раньше всех.
– Зачем же вы убили старика? – спрашивал я душителя Томилина.
– Невтерпеж было. Не засыпал долго! – пожимая плечами, отвечал Томилин.
В то время как Полуляхов сгорал от нетерпения, не находил себе места, метался из города в город, «во сне даже другую жизнь и свою торговлю видел», он сошелся с молодой женщиной Пирожковой, служившей в прислугах, и громилой Казеевым, ходившим тоже «по большим делам».
Полуляхов с Пирожковой жили в одном из южных городов, а Казеев разъезжал по городам, высматривая, нельзя ли где поживиться. И вот однажды Полуляхов получил телеграмму от Казеева, из Луганска:
«Приезжай вместе. Есть купец. Можно открыть торговлю».
Арцимовичей погубил несгораемый шкаф, который вдруг почему-то выписал себе покойный Арцимович.
Покупка несгораемой кассы вызвала массу толков в Луганске. Заговорили об огромном наследстве, полученном Арцимовичем:
– Иначе зачем и кассу покупать? Все обходились без кассы, а вдруг касса!