Коронованная распутница
Шрифт:
Анхен мигом залилась слезами, Кенигсек начал ее утешать… По легкому знаку лилейной ручки кукуйской царицы ее мать и воспитанница выскочили вон из комнаты… Влюбленные теперь были заняты только друг другом, а когда Кенигсек простился с милой и отправился в путь, во внутреннем кармане его камзола лежали и письма Анхен, обернутые тончайшим шелковым платком, и пресловутый портрет.
Анхен блаженно улыбалась, глядя вслед любовнику… Розмари смотрела на нее одобрительно…
А спустя несколько дней при Шлиссельбурге произошла интересная история.
– Алексашка, мил-друг, – спросил как-то
– Да вот думаю, есть у него вши или нет, – хохотнул в ответ Алексашка.
Петр аж подпрыгнул: все знали, что он был редкостно брезглив, отличался отменной чистоплотностью, обожал мыться, скромную одежонку свою приказывал содержать в чистоте, а всем видам роскошеств предпочитал дорогое и тонкое голландское белье, в котором, как всем известно, вши не заводятся. По той же причине – ненависти к насекомым – Петр бросил носить парики и довольно коротко стриг свои черные буйные волосы.
– С чего ты взял? – подозрительно поглядел он на Меншикова.
– Да ты погляди! – перешел на шепоток Алексашка. – Он все время руку за пазухой держит. Небось, чешется.
Петр словно невзначай глянул на посланника. И впрямь… Рука за пазухой, и взгляд какой-то вороватый…
– А может, у него там не вошки, а шпионские донесения? – вдруг сказал Алексашка.
Петр нахмурился. В самом деле – последнее время у них с Алексашкой возникали смутные подозрения, что Кенигсек заодно кормится и со шведского стола, а потому нарочно препятствует переписке самого Петра и короля польского, курфюрста саксонского Августа. Петр не знал, что хуже… Он немедля вскочил и двинулся к Кенигсеку. Тот нервически вскочил с расстеленного на земле плаща и зашагал в сторону, словно спешил за нужным делом. Однако рука его воровато шмыгнула под камзол.
– Постой-ка, господин саксонец, – негромко окликнул Петр, однако Кенигсек, словно по-прежнему не слышал, ступил на бревно, перекинутое через малый овражек, по дну которого бежал ручей.
– Вот же зараза! Будто не слышит! – крикнул Петр во весь свой возмущенный голос, а голос его никогда не был тихим… Этот голос словно ткнул Кенигсека в спину: он покачнулся – и свалился в овражек.
Петр захохотал – к нему мигом вернулось хорошее настроение. Он вообразил, в каком жалком виде сейчас вылезет из ручья всегда щеголеватый саксонец – ну сущая мокрая курица будет! Государь даже забыл и про вшей, и про шпионские донесения.
Время шло, однако Кенигсек не спешил вылезать из ручья.
– А ну, поглядите, что там с ним, – махнул Петр своему денщику Суворову.
Тот побежал к овражку – да так и замер над ним с озадаченным видом.
Петр и Алексашка переглянулись, чуя неладное, подошли и увидали Кенигсека, который лежал в ручье, неестественно вывернув шею.
Его вытащили.
Кенигсек был мертв. Утонул… Сломал при падении шею, вот что вышло.
Петр после первой растерянности мигом пришел в себя и приказал все же обшарить карманы посланника.
Спустя миг он понял, что не зря надеялся найти в карманах утопшего какие-то секретные письма. Однако ни к королю Августу, ни к заносчивым шведам эти письма не имели никакого отношения,
Вдобавок в кармане находился ее портрет-миниатюра, усыпанный драгоценностями, и вот именно при взгляде на это тщательно вырисованное красивое, свеженькое, хотя, может быть, и чуточку жестковатое лицо Алексашка едва сдержал так и рвущиеся с языка слова: «Ну и дуры же вы, бабы! А уж влюбленные бабы – тем паче! Кого ж ты на кого поменяла, Аннушка? И какого, скажи на милость, тебе надобно было рожна?!»
Тут Алексашка сгреб себя ладонью за нос и сделал вид, будто чихает. Нельзя было допустить, чтобы Петруша, сиречь государь Петр Алексеевич, увидел выражение его лица. Изумление мешалось в чертах Алексашки с преехиднейшей насмешкою, а сего Петруша не простил бы даже вернейшему и первейшему другу. Поэтому Алексашка нарочно чихал и даже принялся сморкаться, еще более надежно упрятав свою плутовскую физиономию в огромный батистовый платок, который долгое время пребывал за обшлагом его рукава девственно нетронутым. Но при этом он продолжал наблюдать за каждым движением Петра.
А тот по-прежнему стоял неподвижно, уставясь на мертвое тело, распростертое на мокром песке у его ног. И Алексашка подумал, что, пожалуй, дуре Аннушке придется очень скоро позавидовать своему мертвому любовнику, потому что даже страшно вообразить, что ее ожидает.
И он снова подумал: «Мать честная, ну и дуры ж вы, бабы! А влюбленные бабы – дуры втрое!»
Виллима никто ни о чем не спрашивал. Государь только встал перед ним, когда он вылез из подвала, нагнулся – хоть Виллим удался ростом, Петр все равно был выше самых высоких, – вгляделся в его глаза. Неведомо, что он хотел там разглядеть, на дне этих темных, испуганных глаз. Потом с нескрываемым отвращением отвернулся, сделав только знак рукой – увести, мол.
Немедля откуда-то явился Андрей Федорович Ушаков и объявил Виллиму, что он арестован по доносу, а потому будет до окончания дознания препровожден в крепость.
– Сдай оружие, господин Монс, – было сказано вслед за тем, и хотя в обычное время к нему следовало обращаться «господин камергер», Виллим не стал лезть в бутылку и придираться к обращению, а поблагодарил судьбу за то, что холодно-любезный Ушаков все же еще называет его господином.
Нет, конечно, Монс не пошел на заклание подобно безмолвной и терпеливой овечке. Он рванулся к императору и воскликнул:
– Ваше величество! За что?
Петр уходил, не оглядываясь, а Виллим беспомощно смотрел ему вслед, пока тот, не то смилостивившись, не то просто потеряв терпение, бросил:
– За все.
И повторил веско:
– За все, понял?
Сколь объемлющим ни было это слово, имелись только две причины, по которым мог быть арестован Виллим. И слова Ушакова означали, что обе они сделались ведомы Петру. Открытие это оказалось таким ужасным, таким тяжким, что у бедняги подогнулись ноги, и он принужден был сделать над собой усилие, чтобы заставить их двигаться и нести его вслед за Ушаковым. Со стороны могло показаться, что легконогий, проворный молодой человек мгновенно обратился в старика.