Короткая память
Шрифт:
Гости согласно зашумели: конечно, это же ясно как дважды два четыре.
— Ну а все-таки? — спросил Тарасов.
— Что все-таки?
— Жену его действительно сживают со света?
— Послушай, — сказал Малышев, — ты думаешь, о чем говоришь? Человек украл чужое имя. Слышишь: ук-рал! А если бы с тобой точно так же поступили? Накатали бы невесть что и подписались: Виктор Тарасов? Как бы ты тогда заговорил? Ты бы, наверное, не стал уже раздумывать, сколько в том письме правды и сколько лжи. Ты бы из себя вышел, ты бы при всех обстоятельствах — да,
Гости опять согласно зашумели: правильно, совершенно верно.
Однако Витя Тарасов сказал, что все-таки он еще не уверен, стоит ли писать в газете о клеветнике Демидове.
— Почему? — спросил Малышев.
— Не знаю, — сказал Тарасов.
— Но это же не ответ!
— Возможно.
— Нет уж, потрудись, пожалуйста, объяснить, — потребовал Малышев.
— А злишься-то зачем? — спросил Витя и улыбнулся.
Эту милую, благодушную Витину улыбку Малышев терпеть не мог. Иной раз она доводила его до белого каления.
— Да, злюсь, — сказал он. — Потому что меня возмущает твое оригинальничание. Прямо-таки бесит! Всем совершенно ясно: подлец, анонимщик, низкий человек. А по-твоему — не о чем писать!.. Лишь бы только что-нибудь возразить, лишь бы сказать наперекор. Ну что ты за человек?
Тарасов пожал плечами и спокойно объяснил, что в таких, на первый взгляд, слишком ясных сюжетах очень часто обнаруживаются рано или поздно какие-нибудь обстоятельства, которые в готовую схему уже не ложатся, а значит, остаются за рамками статьи. И журналист тогда пишет и печатает полуправду.
— Так, — сказал Малышев. — Ты этого Демидова знаешь?
— Нет.
— А о том, что я полуправду о нем напишу, уже знаешь?
— Предполагаю.
— На каком же основании?
Малышев весь кипел, а Витя Тарасов был — само миролюбие, само спокойствие.
— Видишь ли, — сказал он, — ты ведь тоже толком еще ничего не знаешь, один только голый факт, а Демидова уже осудил. Вот я и опасаюсь: что-то не ляжет в твою готовую схему, и ты сделаешь чик-чик. — И Тарасов изобразил пальцами, как стригут парикмахерские ножницы.
За столом стало совсем тихо.
— Послушай, Тарасов, — сказал Малышев. — И откуда в тебе столько злобы? По-моему, ты просто удовольствие получаешь, говоря человеку в лицо гадости. Хлебом тебя не корми, дай только оскорбить ближнего. Я еще строки не написал, я еще только думаю, как и о чем писать, а ты уже обвинил меня, ярлык навесил: полуправда... Я хочу понять: зачем тебе это надо? Самоутверждаешься, что ли, таким образом? Удовлетворяешь свое больное самолюбие? Сам никогда ничего толком не создал, так и другим надо помешать. Да?
— Ребята! — крикнула жена Тарасова Татьяна Васильевна. — А ну-ка успокойтесь! Алеша, ты
— А ничего! — сказал Малышев. — Противно!.. Человек делом занят, так нет, обязательно надо вылить ему на голову ушат холодной воды. Мизантроп несчастный. Лентяй и мизантроп...
Витя Тарасов пожал плечами и спокойно предложил:
— Хорошо, давай отложим этот разговор.
— Не отложите, а прекратите, — приказала Таня. — Еще чего вздумали! Друг без друга жить не могут, а как сойдутся — пух и перья летят. Все! Хватит! Я запрещаю. Индюки.
— Что-то я не помню вашей статьи о Демидове, — сказал Малышеву следователь Парамонов. — Пропустил, наверное.
— А никакой статьи еще и не было, — ответил Малышев. — На днях состоится суд над клеветником Демидовым. Тогда только и можно будет писать.
— Понятно, — кивнул Парамонов.
Вопросов к Малышеву у следователя больше не было.
Алексей Ильич мог встать, распрощаться и уйти. Однако Малышев не уходил. Сидел в кабинете у Парамонова и молчал. И Парамонов молчал тоже.
— Скажите, — спросил Малышев, — а самоубийство Тарасова вы совершенно исключаете?
— Да, — ответил Парамонов, — совершенно... Осмотр места происшествия и все прочее не оставляют никаких сомнений. Тарасов был убит. Убит страшно, жестоко...
Глава четвертая
Несколько дней назад, шестнадцатого августа, жительница поселка Радужный Котельской области — от Туранска это полторы тысячи километров — Дарья Ивановна Савицкая с внучкой Леной торопилась к восьмичасовому автобусу Котел-Мозговое.
Шли лесом. До шоссе оставалось метров триста.
Вдруг девочка остановилась, вцепилась бабке в ладонь.
— Бабушка, смотри!
На тропинке, плашмя, раскинув руки, лежал в штормовке мужчина. В двух шагах от него, зацепившись за куст, висела полотняная кепка. В стороне валялся походный рюкзак.
Дарья Ивановна подумала было: пьяный. Но по лицу и голове мужчины спокойно ползали мухи. А на штормовке растекалось большое, вполспины, бурое пятно. И, холодея от страха, Дарья Ивановна поняла, что это кровь.
Девочка, уткнувшись бабке в живот, плакала и кричала:
— Я боюсь! Я боюсь, бабушка!
А Дарья Ивановна, крепко прижав ее лицом к себе, без конца повторяла:
— Не смотри, девочка... Зачем тебе видеть?.. Не смотри, не надо...
Сама же она лихорадочно соображала, что ей теперь делать.
Сомневаться не приходилось: здесь, на тропинке, совсем недавно произошло нападение. Скорее всего, даже убийство. Ее, Савицкую, это никак не касалось. Она и знать ничего не хотела, кто кого и за что убил. Мужчина на земле лежал нездешний, совершенно ей незнакомый. И первая ее мысль была: пройти мимо, не задерживаться, не встревать.