Короткая память
Шрифт:
— А ты откуда знаешь? — удивился Сенин.
— В библиотеку хожу, книжки читаю, — объяснил Тарасов.
— Но у Коломеевой совсем другая специальность.
— Ая разные книжки читаю, — сказал Тарасов. — Я уж и в ВАК написал, пускай проверят.
— Да? — сказал Сенин. — Очень интересно.
— Осуждаешь? — спросил Тарасов.
— Ну что ты, — сказал Сенин. — Только, я думаю, что прежде следовало бы со мной поговорить.
— О чем? — спросил Тарасов.
— Не валяй дурака, — сказал Сенин.
Тарасов засмеялся.
—
Он с любопытством смотрел на Сенина, и глаза у Вити были веселые.
Григорий Матвеевич спросил:
— Ты хоть знаком с этой Коломеевой?
— Нет, — сказал Тарасов. — Бог миловал. А что?
— Ничего.
— Я с ней не знаком, никогда ее не видел, и станет ваша дама кандидатом наук или нет — мне от этого ни тепло ни холодно, — сказал Витя Тарасов. — Вот так! Чтобы не было потом никаких кривотолков.
— Замечательно, — похвалил Сенин. — Одного только не пойму: откуда у тебя столько свободного времени?
— А я бездельник, — радостно сказал Витя Тарасов. — У бездельников всегда, знаешь, вагон свободного времени. Навалом!
Через три недели Сенину позвонил из Москвы оппонент Коломеевой профессор Гнедичев.
— Григорий Матвеевич, — сказал он, — слышали, какая произошла неприятная история?
— А что такое? — спросил Сенин.
— В ВАК поступила бумага. Коломееву обвиняют в плагиате.
— Ай, как нехорошо, — огорчился Сенин.
— Вероятно, вам предложат создать комиссию.
— Предложат — создадим.
— Понятно. — Чувствовалось, что Гнедичев выбирает выражения. — Однако, если сигнал подтвердится и работу снимут с дальнейшего рассмотрения, мы с вами, Григорий Матвеевич, окажемся в довольно щекотливом положении.
— Я думаю, в щекотливом положении окажется прежде всего Коломеева, — возразил Сенин.
Трубка помолчала.
— Боюсь, Григорий Матвеевич, вы несколько недооцениваете ситуацию, — сказал Гнедичев. — Коломеева — само собой, но под вопрос ставится и наша с вами репутация. Как ученых. Дело слишком серьезное.
«Ай да Витя Тарасов, — подумал Сенин, — ай да мой милый друг».
— Будем надеяться, что сигнал не подтвердится, — сказал Григорий Матвеевич.
— Правильно! — быстро согласился Гнедичев. — Именно это я и хотел вам доложить. Говорят: «плагиат, плагиат». А что такое плагиат? Одинаковые словесные формулировки могут встретиться у вас, у меня, еще у десятков авторов. Но за общей формулировкой, бывает, содержится своя собственная, вполне оригинальная мысль... То есть, я хочу сказать, ваша комиссия не должна заниматься слепым блохоловством. Согласны?
«Красиво излагаешь», — подумал Сенин.
— Кстати, — спросил Гнедичев, — фамилия Тарасов вам что-нибудь говорит?
— Тарасов?
— Да. Так подписано заявление в ВАК.
Сенин ответил не сразу.
— Нет, не помню... Тарасовых на белом свете
— Я думаю, кто-нибудь из закадычных врагов Коломеевой, — сказал Гнедичев. — Не иначе кусок пирога не поделили.
— Да, наверное, не поделили, — согласился Сенин. — Скорее всего...
Комиссия была назначена. Автора заявления решили к ее работе не привлекать. Какая разница, кто он и какие причины заставили его написать? В заявлении перечислены все труды, которые якобы присвоила себе Коломеева. Вот и надо — взять их и сравнить с текстом диссертации.
Скоро ученый совет был созван вновь. Из Москвы, участвовать в нем, приехал официальный оппонент Коломеевой профессор Гнедичев.
Сенин объявил повестку дня, предоставил слово председателю комиссии, и тут в зал вошел Витя Тарасов.
Осторожно, чтобы не мешать присутствующим, он протиснулся к окну и сел.
Этого Сенин совершенно не ожидал.
Витя сидел очень тихий, смирный, незаметный. Людей в зале он, скорее всего, не знал. Да и они, вероятно, не догадывались, что здесь, среди них, находится сам возмутитель спокойствия.
С губ Тарасова не сходила детская невинная улыбка. И Сенин поймал себя на мысли, что Витя Тарасов был ему сейчас откровенно неприятен. Возможно, Коломеева и впрямь мерзавка и воровка, в науке ей не место, гнать ее отсюда поганой метлой. Но почему именно Тарасов должен всем этим заниматься? Мы очень любим кстати и некстати повторять великие толстовские слова: «Не могу молчать». Но сами-то мы чаще всего не умеем молчать не оттого, что болит наша взыскующая совесть, а потому, что разоблачать кого-нибудь, даже по заслугам разоблачать, куда как легче и вольготнее, чем каждый день делать свою собственную черную работу, везти свой доверху нагруженный тяжелый воз.
Председатель комиссии говорил долго, очень подробно. К, сожалению, сомнений не оставалось. Коломеева действительно списала большую часть диссертации. Все позаимствовала: и статистический материал, и результаты наблюдений, и окончательные выводы.
— Я позволю себе задать вопрос, — сказал председатель. — Отчего же так получается? Почему явно недоброкачественная работа заслужила в свое время нашу высокую оценку? А потому, видимо, что защита диссертаций часто ставится у нас на поток, превращается в пустую, формальную процедуру. Не вникая читаем. Не задумываясь голосуем. Не ученых мы воспитываем, а плодим толпы, с позволения сказать, научных работников...
Потом выступила Коломеева. Она плакала. Говорила, что не может понять, за что ее травят, буквально сживают со света. Она никому не сделала ничего дурного. У других авторов тоже встречаются отдельные заимствования, но историй из этого никто не раздувает.
Встал профессор Гнедичев. Сказал, что судьбу диссертации будет, конечно, решать ученый совет, членом которого он не имеет чести состоять. Но раз уж его как официального оппонента сюда пригласили, то он позволит себе высказать некоторые соображения.