Короткая память
Шрифт:
— Надеюсь, у нас неофициальный разговор?
— Не тревожьтесь. Конечно. Вы понимаете, Иван Иванович, что предлагаете?
— В каком смысле?
— Попробовать на своей жене?
Он сострадающе глядел на меня.
— Как на собаке, что ли? — спросил я. — Или на подопытной крысе? — В груди у меня что-то сдавило.
— Извините, Евгений Семенович, — сказал Гуров. — Поверьте, я из самых добрых чувств.
— Я понимаю!
— Не сердитесь. Ну пожалуйста. Ладно, оставим...
— Гниль,
Гуров сказал:
— Не надо так.
— А как? — спросил я. — Как надо, Иван Иванович? Бабские безграмотные разговоры. Сказки. Ни одного серьезного случая... Но мы тут же готовы принести в жертву своих близких. Откуда в нас такая жестокость, Иван Иванович?
Он отвел глаза.
— Видите ли, Евгений Семенович, — тихо сказал он, — я вам говорю, как поступил бы сам.
— Вы?
— Да. Коснись меня такое.
— Не дай вам бог.
— Это верно. Спасибо... Но если б все равно безнадежное положение, — он с трудом подбирал слова, — я бы пошел на все…
— Пока не знаете, какой это яд.
— Даже если б знал, — произнес Гуров с полным убеждением.
— Не верю.
— Нет, нет, Евгений Семенович, я бы действовал. А уж там что получится... Я так считаю: всякое действие лучше бездействия.
Я сказал:
— Желаю, Иван Иванович, чтобы никогда вам не пришлось подтверждать эти слова.
— Спасибо, — снова поблагодарил он. — Я надеюсь... Но случись что, я бы таким принципиальным не был. Честное слово.
Эта его фраза до сих пор звучит у меня в ушах.
Кажется, ко мне обратилась судья.
Она повторяет громче и настойчивее:
— Я спрашиваю, у общественного обвинителя есть вопросы к свидетелю Баранову?
Прокурор Гуров тоже обернулся в мою сторону, сурово смотрит.
Ни он, ни я не будем сейчас вспоминать тот случившийся полтора года назад, до всех событий, наш разговор. Тогда у него, у прокурора, были надежды. А сегодня? Сегодня три смерти. Три гроба.
Мы судим сегодня преступника, убийцу, на совести у которого три человеческих жизни.
Мы с Гуровым обвиняем его от имени закона и высокой общественной морали.
Мы боремся против шарлатанства, знахарства, невежества, и дело наше высокое, благородное.
— Да, — говорю я судье, — у меня есть вопрос к свидетелю Баранову.
— Пожалуйста.
У меня к Баранову один-единственный вопрос. Почему он жив? Почему не погиб от рака? Почему здоровый и невредимый стоит сейчас передо мной? Что случилось? Что спасло его?
В зале тихо. Зал ждет моего вопроса.
— Вы давно женаты, Баранов? — неожиданно спрашиваю я.
Судья
Еще строже нахмурился прокурор Гуров.
Белобрысый мальчишка адвокат весь напружинился. Он старается отгадать, какой же подвох спрятан в моем странном вопросе.
Радостно заморгал Рукавицын. Ему интересно!
— Десять лет уже, — растерянно пояснил Баранов. Он тоже не понимает, зачем мне надо это знать.
— Спасибо, — сказал я. — Нет больше вопросов.
Глава пятая
Я бы затруднился сейчас достаточно четко объяснить, почему спустя две недели после встречи с прокурором я начал все-таки в лаборатории опыты над пауками Рукавицына.
Устал быть врачом, богом, заранее знать Нинину судьбу и не иметь права на чудо, на невероятность?
Верил: а вдруг Рукавицын все-таки поможет Нине?
Нет. Может быть, иногда. Очень редко. В минуты полной безнадежности.
Но Рукавицын меня заинтересовал. Сам по себе. Как субъект, как человеческий тип, как личность.
Он стал вдруг мне крайне любопытен.
Я пытаюсь припомнить, когда впервые явился ко мне в лабораторию Рукавицын. Кажется, неделя проа после разговора у прокурора. Или две... Рукаицын пришел сам, безо всякого приглашения, по-хозяйски уселся в кресло и дружески объяснил:
— Хочу вот, чтобы наука проверила.
— Что именно?
— Препарат мой.
Я представлял себе мрачного кудлатого мужчину, а передо мной сидел молодой добродушный парень в очень чистой украинской рубахе и сандалиях на босу ногу.
— О каком препарате идет речь? — осведомился я.
— Разве прокурор вам не говорил? — Рукавицын искренне удивился.
— Говорил о каких-то пауках, которые гниют на солнце.
— Оно и есть! — радостно подтвердил Рукавицын. — Продукт аутолиза.
Он сидел, непринужденно обняв подлокотники кресла, закинув ногу на ногу, и в этом простом парне мне вдруг почудилось что-то барственное.
— Скажите, Николай Афанасьевич, — спросил я, — откуда такая странная идея — пауков растворять?
— Почему странная? — сказал он. — Примочки из заспиртованных змей и пауков у нас в Средней Азии бабки давно уже прикладывают к открытым ранам.
Действительно, я что-то слышал об этом.
— А онкология при чем?
Рукавицын снисходительно засмеялся:
— А разве она, онкология, из другого теста? Мой препарат перетряхивает клетки в организме, и опухоль рассасывается. Вот и все.