Корректор
Шрифт:
– Ты хочешь сказать, что богов нет, - я суеверно оглянулся по сторонам и понизил голос до шёпота, - а всё, что происходит, происходит только по желаниям и капризам человека?
– Видишь, ты сам пришёл к этому выводу. Однако, ответь мне ещё на один вопрос, как быть с этим миром, населенным живыми существами, растениями. Миром, в котором всё так мудро устроено, миром, который, в общем, благосклонен к человеку, если только человек сам не уничтожает себя?
– Не знаю, - растерялся я совершенно.
– Не напрашивается ли совершенно очевидный вывод, что всё, что ты видишь, слышишь, чувствуешь
– Вот, - обрадовался я, - а, по-твоему, получается, что богов нет!
Фома усмехнулся:
– Во-первых, не, по-моему, а по твоему. Во-вторых, ты прав, богов нет, но есть один Бог, всемилостивый и всемогущий. Он то и создал тот мир, который мы видим.
Я задумался. Определённое зерно истины в его словах было, не спорю. Однако, что-то не позволяло мне безоговорочно поверить этим рассуждениям.
– Ну, хорошо, допустим, что это правда. Почему же тогда всемилостивый и всемогущий позволяет твориться бесчинствам и беззакониям, которые мы видим каждый день? Или его это устраивает?
– То, что твориться сегодня в этом мире никак не может устроить Творца. Поэтому, по воле Его, чуть больше ста лет назад в городе Назарете, в земле Иудейской, родился человек по имени Иешуа. Сегодня он признан нами тем, кем и был на самом деле - Сыном Божьим. Он был послан Отцом Его на землю, во искупление грехов человеческих. И для того, чтобы искупить все грехи, всех людей, и каждого в отдельности, Он принял невероятные испытания, венцом которых стала Его мученическая смерть на кресте. Поэтому, совершенно справедливо, символом нашей веры и стал Крест.
О крестах я имел представление. Частенько, на просёлочной дороге ставили перекрещённые бруса, на коих распинали беглых рабов. К тому же, устные предании до сих пор, хотя и прошло около двухсот лет, вещали о восстании римских гладиаторов Спартака. Тогда, говорят, все дороги были истыканы столбами с перекладиной, на которых корчились в агонии сотни бунтарей.
Разговоры в тот раз затянулись далеко за полночь и оставили в моей душе неизгладимый след. Основательно пошатнулась вера многих поколений моих предков, но пустила всходы Вера Нового завета. Вера, которая, мне кажется, завоюет сердца очень многих своим милосердием и терпимостью. Вера, которая отвечала надеждам и чаяниям обездоленных. Хотя и культивировалась она, в основном, среди рабов, вселяя в их сердца надежду на лучшее, мне она тоже оказалась не совсем чуждой. Самое главное было в том, что эту веру приняла девушка, которую я любил всем сердцем, и готов был ради неё на всё!
Глядя на одухотворённое лицо Веды, я, в который раз давал себе клятву, что обязательно придумаю, что сделаю для неё. Что-то такое, за что она меня обязательно полюбит. И всё-таки я придумал.
В очередной раз, будучи в гостях у Веды, я произнёс роковую, для себя, фразу:
– Знаешь, мне хочется сделать для тебя нечто особенное. Я пойду в Рим, проповедовать. Мне кажется, я достаточно много знаю о том, что хочу донести до сознания людей. Тем более, что в искусстве риторики я, в последнее время, весьма преуспел.
Веда изменилась в лице:
– Ты сошёл с ума, немедленно выбрось из головы этот бред. Ты
Я удивлённо вытаращился:
– Ты что, против?
– Я не только против, я категорически запрещаю тебе даже думать об этом!
– А как же тогда Фома, он же проповедники твой кумир?
– Фома значительно старше тебя, он мудрее тебя и знает, что делает и во имя чего он это делает. Тем более что он никогда не был моим кумиром. Просто я бесконечно ему благодарна за то, что он разбудил мою спящую душу. Мне дорог ты, со всеми твоими недостатками и амбициями.
Во мне взыграла юношеская гордость, вернее, как я сейчас понимаю, глупость:
– Ты не права, любимая, мне просто необходимо это сделать для самоутверждения. Тем более, что я не собираюсь этим заниматься всю жизнь. Пару месяцев мне хватит, чтобы дойти до Рима, и вернуться обратно. А после этого я хочу попросить тебя стать моей женой.
Слёзы потекли из глаз Веды:
– Похоже, ты действительно сумасшедший. Ну, хочешь, мы прямо завтра поженимся? Что я ещё могу сделать, чтобы ты отказался от этой затеи? Разве ты не понимаешь, что это самоубийство!
Конечно, я слышал о том, что власти не жалуют проповедников новой веры, и что многие из них кончают жизнь в руках палача. Меня это не пугало. Со свойственным юности упрямством, я не верил в то, что со мной может произойти что-то плохое. Поэтому я, что называется, закусил удила:
– Прости, родная, но я принял решение и не отступлюсь от него. Так, что не плачь, я же не навсегда ухожу, а всего на пару месяцев.
Веда покачала головой:
– У меня такое чувство...
– она тяжело вздохнула, - Впрочем, как знаешь, мужчина сам должен решать, что ему делать, а что нет.
Родители мои, не ведая всей подоплёки дела, недолго сопротивлялись. Отец, пожав плечами, сказал:
– Ну, что ж, рано или поздно птенцам приходится покидать родительское гнездо в поисках своего пути. Иди, сын, и да хранят тебя боги.
Матушка, с трудом сдерживая слёзы, собрала меня в дорогу.
Проходя мимо поместья Веды, я не мог не заглянуть к ней. Как ни странно, она была спокойна, и даже весела. Поцеловав меня в щёку, она сказала:
– Знаешь, лучший способ сделать так, чтобы тебе было не скучно в дороге, а мне спокойней, возьми себе спутника.
– Она показала рукой на мужчину, стоявшего немного поодаль.
– Его зовут Селестий, он был рабом в моём доме, но сейчас я даю ему свободу, чтобы он сопроводил тебя до Рима и обратно. Помог тебе в дороге, защитил от злых людей. Селестий - бывший гладиатор, поэтому военное искусство ему знакомо.
Мужчина подошёл к нам, приложил руку к сердцу и поклонился:
– Моя госпожа, я очень многим тебе обязан, поэтому не сомневайся, я сделаю всё так, как мне велят моя совесть и мой долг.
Я растерялся. С одной стороны мне так не хотелось делить свои лавры с кем-либо, а с другой.... Отказаться от помощи умелого слуги было бы неразумно.
– Хорошо, милая, я сделаю всё, как ты скажешь.
Селестий, крепкий мужчина, лет тридцати пяти, с совершенно невыразительным лицом. Такое увидишь в толпе и через миг забудешь. Что его выделяло - это шрам над правой бровью в форме цифры пять. Я усмехнулся: