Коррозия характера

Сеннетт Ричард

Табу, наложенное на неудачу, означает, что неудача часто становится глубинно запутанным, плохо определенным, несформулированным опытом. Но один сильный удар отторжения не содержит в себе неудачи. В великолепном исследовании мобильности среднего класса, «мобильности вниз», антрополог Кетрин Ньюман отмечает, что «несмотря на различные последствия, мобильность менеджеров, направленная вниз, создает барахтающееся, двусмысленное, неопределенное состояние. Когда вы становитесь идущим вниз административным работником, то, во-первых, обнаруживаете, что вы не так хороши, как считали, и заканчиваете тем, что становитесь неуверенным в том, кто или что вы есть» [132] . Мужчины в кафе «Речные ветры» фактически спасли себя от этой субъективной неясности.

132

Кэтрин Ньюман, «Потеря благосклонности». Нью-Йорк, 1988, стр. 93–94.

Может

показаться, что эта нарративная работа по выходу из неудачи во многом спорная. Ницше в своей книге «Так говорил Заратустра» пишет, что обыкновенный человек является гневным наблюдателем прошлого, которому не хватает силы «обратить волю назад» [133] . Программисты, однако, не смогли жить, как «гневные наблюдатели», поэтому и «склонили» свою волю назад. И с эволюцией нарратива мужчины в кафе «Речные ветры» действительно перестали говорить, как дети патерналистской компании: они избавились от представления, что находящиеся у власти — это всё планирующие демоны и что бомбейские программисты — незаконные оккупанты. Их интерпретация, таким образом, стала более реалистичной.

133

Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра». Лондон, 1969, стр. 163.

Как же эта нарративная форма ломает чувство бесцельного внутреннего дрейфа, который Липпман полагал таким разъедающим? Рассмотрим другой тип повествования, который, может быть, лучше подходит к современным обстоятельствам. Писатель Салман Рушди утверждает, что современная личность «является неустойчивой конструкцией, которую мы строим из каких-то лоскутов, догм, детских травм, газетных статей, обрывков разговоров, старых фильмов, маленьких побед, людей, которых мы ненавидели, и людей, которых мы любили» [134] . Ему жизненное повествование представляется в виде коллажа, неким собранием случайных, найденных и импровизируемых вещей. Тот же акцент на прерывности [135] появляется и в работах философа Зигмунда Баумана и теолога Марка Тейлора; они восхваляют попытки писателей, наподобие Джойса или Калвино, разрушить хорошо сделанные сюжеты таким образом, чтобы передать поток обыденного опыта [136] . Душа существует в состоянии бесконечного становления. Личность никогда не получает своего завершения. В силу этих обстоятельств отсутствует связное жизненное повествование, нет проясняющего момента изменения, который бы осветил значимость всего целого.

134

Салман Рушди, «Воображение родины». Лондон, 1991, стр. 12.

135

«Прерывность» — одно из понятий, широко используемых в современной социальной прогностике и философии и характеризующее отсутствие последовательности, разрыв цепи событий, происходящих в современном социуме. (Прим. переводчика)

136

См. Зигмунд Бауман, «Постмодерная этика». Оксфорд, 1993; Марк Тейлор, «Безфигурность». Чикаго, 1993.

Такие взгляды на нарратив, иногда называемые «постмодерном», действительно, как в зеркале, отражают опыт времени в современной политической экономии. Податливая личность, коллаж из фрагментов, нескончаемая в своем становлении, всегда открытая новому опыту — все это является психологическими условиями, которые хорошо подходят к краткосрочному трудовому опыту, гибким институтам и постоянному риску. Но здесь почти нет места для понимания того, почему рухнула карьера, если вы полагаете, что вся жизненная история есть просто некое собрание фрагментов. Здесь нет места для оценки тяжести и боли неудачи, так как сама неудача рассматривается лишь как еще одно происшествие.

Фрагментацией нарративного времени особенно отмечена программистская профессиональная среда. В «Городе Битов» архитектор Уильям Митчелл описывает киберпространство, наподобие «города, не связанного корнями с каким-то определенным местом на поверхности этой земли… и населенным лишенными тел и фрагментированными субъектами, существующими, как некая коллекция вымышленных имен и действующих сил» [137] .

Технологический аналитик Шерри Теркл рассказывает о молодом человеке, который сказал ей: «Я просто включаю часть моего сознания, а затем другую, когда я перехожу от одного окна к другому. Я нахожусь в состоянии некоего спора в одном окне и пытаюсь добраться до некой девушки… в другом, а другое окно в этот момент гонит программу объявлений» [138] . Фредерик Джейсон, в свою очередь, говорит о «бесконечной ротации элементов» в современном опыте так же, как это происходит в переходе от одного

«окна» к другому на экране компьютера [139] .

137

Уильям Митчелл, «Город битов». Кембридж (США), 1995, стр. 28.

138

Тёркл, op. cit., стр. 13.

139

Фредерик Джеймсон, «Постмодернизм, или культурная логика позднего капитализма». Чейпл Хилл, стр. 90.

Программисты благодаря разговору восстановили связь, отсутствующую на экране. Их нарратив, в действительности, оказывается «допостмодерным» в своем стремлении к связности и основательности авторского «Я». Можно было бы сказать, что способ состоит, если использовать другую модную фразу, в нарративе сопротивления. Но в своей этической цели развязка разговора более значима.

Программисты в конце говорили, скорее, с видом отрешенной законченности, чем с гневом, о том, что «они проехали мимо», что они «профукали свои шансы», хотя и были в расцвете физических сил. В третьей версии мужчины почувствовали себя избавившимися от дальнейшей борьбы — почувствовали глубоко засевшую усталость от жизни, усталость, которая овладевает многими людьми среднего возраста. Любой, кто глубоко прочувствовал неудачу, узнает этот импульс, столкнувшись с крахом надежд и желаний. Сохранение своего собственного активного голоса — единственный способ сделать неудачу переносимой. Просто продекларировать свое желание вытерпеть — недостаточно. У Рико много целенаправленных принципов, и он знает множество ценных советов, которые мог бы дать самому себе, но эти патентованные средства не излечивают его от страха.

Совет, который инженеры дают сами себе, состоит, примерно, из таких выражений: «Мне следовало бы знать…», «Если только…». В этом выборе слов утешение не чуждо смирению, а смирение есть признание бремени объективной реальности.

Их нарратив, таким образом, является видом самолечения. Нарратив, в целом, выполняет работу по излечению через свою структуру, а не через предложение совета. Даже великие аллегории, даже, бесстыдные в своем морализаторстве, наподобие «Путешествия пилигрима» Беньяна, находятся по ту сторону намерения показать читателю, как действовать. Беньян, например, делает искушения зла такими сложными, что читатель погружается в сложности христианства в большей степени, чем ищет, как «скопировать» его решения. Лечение нарративом возникает именно из этой «помолвки» с трудностью. Целительная работа по созданию нарратива не ограничивается интересом к событиям, идущим «правильным» путем. Вместо этого хороший нарратив признает и исследует подлинную сущность всех «неправильных» путей, по которым может идти и идет жизнь. Читатель романа, зритель в театре испытывают особое утешение, когда видят, что изображенные люди и события укладываются в некую модель времени; «мораль» нарратива заключается в форме, а не в совете.

В конце концов, можно было бы сказать, что эти мужчины вступили в конфронтацию с неудачей из своего прошлого, прояснили для себя ценности своих карьер, но не нашли пути, по которому можно было бы двинуться вперед. В гибком, фрагментированном настоящем может показаться возможным создавать связные нарративы только о том, что было, и невозможным создавать предсказательные нарративы о том, что будет. Тот факт, что мужчины из кафе «Речные ветры» сейчас уже отошли от активных дел в местной общине, может, кажется, только подтвердить это условие прошедшего времени. Гибкий режим может, кажется, породить только структуру характера, постоянно находящуюся в состоянии «восстановления утраченного».

А ирония в том, что это Давиды, противостоящие некому Голиафу гибкого режима. Конечно, личности типа Уолтера Липпмана восхищались бы тем, что программисты нашли способ обсудить неудачу друг с другом и, таким образом, сумели найти более связный смысл для себя и времени. И нам следует восхищаться этой личностной силой, их обращенностью вовнутрь, их близостью друг к другу, однако все это показывает пределы «связности», которых они достигли. Все возрастающее число людей нуждается в большем чувстве общинности и полноты личности, так как многие из них при современном капитализме обречены на неудачу.

Глава 8

Опасное местоимение

Наиболее распространенные практические предложения о том, как справиться с проблемами нового капитализма, фокусируются на географии мест, где он действует. Современные корпорации любят представлять себя обрубившими связи с конкретными «участками земли»: фабрика — в Мехико, офис — в Бомбее, медиацентр — в нижнем Манхэттене — все они оказываются простыми точками в глобальной сети. Сегодня населенные пункты, города или нации опасаются, что если они применят свой суверенитет, например, вводя налоги или препятствуя массовым увольнениям, то корпорация может легко найти другой «остров» в этой сети, например, фабрику в Канаде, а не в Мексике, офис в Бостоне, а не в Манхэттене. Из-за страха спровоцировать «Ай Би Эм» уйти полностью многие местные поселки в Гудзоновой долине воздержались от того, чтобы бросить вызов решению корпорации и воспрепятствовать «слому» рабочих судеб своих граждан, наподобие того, как это произошло с программистами.