Корсар. Наваждение
Шрифт:
– Какими же?
– Правильными. Пересадить сможете?
– Он – сможет, – резко вмешалась Ольга. – Если ты Корсар, ему донора обеспечишь. Но дядя Саша признает только добровольных доноров!
– У меня столько денег! Кстати, где они? Да за такую сумму любой не только головы – чего хошь понужнее согласится лишиться! И не просто добровольно, а с песнями! Кстати, а что, головы приживаются на чужих плечах? Или – только скатываются… исправно.
– Всяко бывает.
– Да ладно… И – что? Нигде не жмет, не трет, не плющит?
– Дмитрий, вы хотите чаю?
– «А вас, батенька, мы
Волин непритворно поморщился:
– Он, конечно, был картав, но не до такой степени… И – отнюдь не карикатурен, уверяю вас. Скорее…
– Вы о ком, дяденька Волин?
– Об Ульянове. Который для вас – Ленин.
– Изволили знать?
– Встречались. Мельком.
– Позвольте, Волин. Вам сейчас… никак не меньше семидесяти, но на сто вы не выглядите точно. Так где же вас судьба так с Владимиром нашим Ильичом сводила? Ах, да знаю! Как у Булгакова? «Скажите, вы бывали в сумасшедшем доме?!» – «Конечно, и не раз!» Так, значит?
– Считайте, как вам нравится, Корсар. Так вы чай-то будете?
– А как же?! С коньяком? Хлебну ложечку-другую. И третью даже хлебну. И – не ложечку, а стакан. И можно просто коньяк, без чая…
– Дима, ты мог бы быть повежливее… – грустно, но мягко, словно тщетно пытаясь воскресить в памяти кого-то давно ушедшего, произнесла Ольга.
– О! Разумеется! – Корсар отвесил ей немного нарочитый «гусарский» поклон, снова обратился к Волину: – Только не надо поддельного «шустовского», давайте Courvoisier, если имеется…
– Имеется. Только…
– Не нужно сейчас ставить мне диагноз, доктор. Ладно? И – лечить не нужно. Ведь от смерти не лечат.
– Хм… Это верно. А от чего же лечат?
– От жизни, от воспоминаний, от будущего страха небытия… И – напрасно. Но – не зря. Кстати, доктор, а я – скоро умру? Вы говорили, что диагност хороший, и алхимик, и даже герметик… Или – ложь все, рисовка?
– Все – чистая правда, – глядя глубокими, бездонно-глубокими синими глазами в расширенные зрачки Корсара, грустно, нет, скорее привычно печально произнес Волин.
И то ли от его тона, то ли еще от чего… Неспокойно сделалось на душе у Димы, вернее, даже не то, нет: муторно, тоскливо и – жалобно, жалостливо и жалко. Жалко своего сна, жалко того, что парк или сад – всего лишь имитация позапрошлого столетия, жалко чего-то еще – неназываемого, что чувствовал Дима и вот-вот готов был ощутить, понять, вдохнуть это ощущение и понимание всей грудью… И – все прошло… Пропало, испарилось, кануло, исчезло, иссякло… То-то что – жалко.
А еще – жалко и внезапно налетевший летний дождик, что редкими каплями забарабанил по листве – и прошел; вроде освежил все, прибыл пыль и – снова солнышко, теплое, но не жаркое, родное… Корсар вдыхал аромат недальней реки, скошенной травы, едва уловимый здесь – липового цвета… Когда, где, что он упустил – и не в действии сегодняшнем или вчерашнем – в жизни? Зачем прошла его жизнь? Прошла и – не состоялась?..
Девочка-веточкаВедает веснами,Девушка-летушко —Синими плёсами,Травами40
Стихотворение Петра Катериничева «Взросление?».
вспыхнули в памяти Корсара неведомые строчки и – угасли, как уголья костерка… «Время настанет… время настигнет…» Ну да. Война иногда щадит. Время – никогда.
Корсар жестко свел губы, спокойно и, как ему показалось, уверенно встретил взгляд Волина:
– Ну что же вы молчите, диагност?
– Вы ведь жить хотите, а не умирать. Вот и молчу.
– Я вас спрашивал не об этом. Я спрашивал – сколько мне осталось? – Посмотрел на столик, заметил коробку папирос, открыл, легонько отбил мундштук о костяшку указательного пальца правой руки, мягко зажал губами – чиркнул спичкой из лежавшего здесь же коробка – со странным, зеленоватым отливом пламени и необычайно толстой, затянулся, с удовольствием вдохнув довольно незнакомый по вкусу и аромату дым…
– Надеюсь, мне уже не повредит…
– Как знать, как знать…
– Папиросы, поди, сами набиваете?
– Раньше баловался. Теперь – нет. Осталось – из старых запасов.
Никакой маркировки на коробке с папиросами не было, а вот коробок из прочной высушенной фанеры… «Спички серныя, безопасныя, фабрики Балабана с 1871 года». Корсар посмотрел внимательно, озадаченно промолвил:
– А ведь – не имитация.
– Здесь все – настоящее. Вы, я, Ольгуша, речка, бор, цветы…
Внезапная резь в глазах сделала мир для Корсара блеклым, как на плавящейся в старом проекционном аппарате кинопленке… Грязно-желтые, коричневые, черные пятна-пузыри словно «разъедали» мирную картинку только-только существовавшего мира, а взамен… А взамен были уродливые цвета и – резь… Корсар инстинктивно прикрыл глаза ладонями:
– Так сколько, доктор? И не надо мне умилительных утешений, дескать – «потерпите, батенька, может, и обойдется…» – Губами Корсар с усилием скроил гримаску. – Век теперь таков: если человека хотят убить – его убивают.
– Но ни помогать, ни потворствовать убийцам – вовсе не обязательно.
– Что вы сказали?
– Как только вы ощутили себя жертвой, Корсар, – заговора, отравления, чего-то еще, – вы и стали умирать.
– Но меня действительно отравили!
– И – что?
– Сколько мне осталось?
– Думаю, часа два с половиной. Или даже меньше. Но…
– Я столько проспал?! Ольга, почему ты… вы… меня не разбудили… или – не пристрелили хотя бы, гром вас разрази! Я – не жертва и жертвой никогда не стану! Где мой пистолет?!
– Зачем? Вы сейчас слепы, Корсар, как крот!
– В висок – не промахнусь!
– Да? Ольгуша, мне ты внятно объяснила, зачем привезла этого молодого еще человека. А – ему?
– А как я могла, дядя Саша! Он же – спал! И это – было ему нужно, да и не разбудить его было! Он ведь – с Ангелом говорил!