Корсар

Чернобровкин Александр Васильевич

10

Мы шли под французским флагом вдоль французского берега пролива Ла-Манш, на удалении мили две-три от него. Судя по тому, что нас не пугались рыбаки, здесь еще не распространили сообщение о моей шхуне, нас принимают за своих. Я решил поохотиться возле эстуария Сены. Парижу надо много товаров, и большая часть их попадает в город по реке. Морские суда перегружаются на речные в портах Руан и Гавр. Второй порт относительно молод, меньше двух столетий ему, но развивается стремительно, несмотря на высокие приливы.

Вечером на подходе к Гавру нас обложил

туман, густой, казалось, его можно рвать на куски, как вату. Видимость упала метров до тридцати, бак шхуны разглядишь с трудом. В это лето, как и в прошлое, туманов стало слишком много. Наверное, из-за дождей. Они второй год поливают чаще и обильнее, чем было раньше. Мы легли в дрейф, благо начался отлив, и судно медленно понесло на северо-восток, почти параллельно берегу. Якорь отдавать не хотелось, чтобы не потерять его, если вдруг придется быстро сматываться. Вынесет на мель — не беда, при приливе снимемся. Опыт мне подсказывал, что туман продержится до утра.

Сырой западный ветер задул на рассвете. Туман начал словно бы оседать и растворяться в серой морской воде. Через час от него не осталось и следа. Открылось серое небо, затянутое серыми тучами. Не было видно ни французского берега, ни, тем более, английского.

Мои серые мысли разогнал крик впередсмотрящего с грот-мачты:

— Вижу судно!

Это был трехмачтовый пинас длиной более сорока метров, шириной тринадцать и водоизмещением около восьмисот тонн. На мощном бушприте нес блинд и бом-блинд, на фок-мачте и грот-мачте — по три яруса прямых парусов, а на бизань-мачте — косую бизань и крюйсель. Пинас шел курсом крутой бейдевинд левого галса в сторону английского берега. Наверное, собирался на таком галсе продвинуться против ветра на запад, а потом курсом галфвинд проследовать в Гавр или Руан. В военное время торговые суда в одиночку не ходят. Этот, скорее всего, отбился в тумане от конвоя. На нас он сперва не обращал внимание. Купился на французский флаг или расслабился, почти добравшись до цели. Свою ошибку капитан пинаса понял слишком поздно, когда дистанция между судами сократилась до полумили. Он успел развернуть судно левым бортом к нам и с дистанции в кабельтов дать залп из восьми полупушек. Ядра изрядно подпортили нам кливера и главные паруса на фок-мачте и грот-мачте и порвали такелаж, но это уже было не важно. Даже если бы порвали все наши паруса, шхуна по инерции сблизилась бы с призом.

Пинас продолжал поворот вправо, поэтому стыковка судов прошла мягко. Дав залп картечью из четырех карронад и согнав с палубы отважных французских матросов, собравшихся поиграть в героев, мы привалились своим правым бортом к левому борту пинаса, сорвав лишь ванты его грот-мачты. Четыре «кошки» зацепились за его фальшборт и не дали судам разойтись. Пинас был примерно на метр выше, но моя абордажная команда без проблем перебралась на него. Двух первых корсаров французы завалили выстрелами из мушкетов, но дальше слышались выстрелы только из пистолетов, которыми вооружены мои люди, звяканье палашей и кутлассов и предсмертные крики. Бой продолжался минут пять, и затих к тому времени, когда я перебрался на борт пинаса.

Обычно главная палуба надраена пемзой или скребками до белого цвета. Такая вот морская мода, особый шик. На пинасе палуба была темной, из-за чего казалась грязной. Кровь, натекшая на нее из шести трупов, поровну корсарских и матросских, была почти незаметна. Капитан — тридцатитрехлетний мужчина высокого роста и плотного сложения, с длинными, вьющимися черными волосами, обрамляющими выбритое, бледное лицо, одетый в расстегнутый, коричневый жюстокор и темно-зеленые кюлоты — остался жив. Его охраняли два корсара, один из которых держал в руке палаш, а второй — тяжелый абордажный топор с широким

лезвием. Орудовать таким топором утомительно, а в помещениях и вовсе неудобно, поэтому я считал его оружием больше психологическим. Увидев такой топор, неопытный воин пугается больше, чем при виде шпаги, хотя последней можно убить легче и быстрее. У капитана тряслась нижняя челюсть, а рот был плотно закрыт, из-за чего казалось, что что-то быстро, по-заячьи, дожевывает. Он не догадывается, что я приказал капитанов не убивать, брать в плен.

— Откуда, куда и что везем? — задал я вопрос пленнику.

— Пшеницу из Риги, — ответил он и продолжил скороговоркой, чтобы, наверное, справиться со страхом: — У нас в прошлом году был неурожай, пшеницу и ячмень снежная плесень погубила, а рожь — черная. Король приказал закупить зерно на Балтике. В этом году, говорят, урожай еще хуже будет. Бог наказывает нас за грехи наши! Не надо было начинать войну!

Пленные — самые отъявленные пацифисты, но стоит им освободиться, сразу выздоравливают.

— Неужели в одиночку шли?! — удивился я.

— Конечно, нет! — воскликнул капитан таким тоном, будто я сморозил несусветную глупость. — Караван был из шестидесяти судов. Наш король договорился со шведами и датчанами, что они будут охранять, но сукины сыны деньги взяли, а охранять и не подумали, бросили нас на произвол судьбы. Только мы вышли в Северное море, как на нас напал голландский военный флот под командованием адмирала де Вриса, захватил почти всех. Хорошо, возле острова Тексель флот Жана Барта и Клода де Форбента отбили половину, и нас в том числе, и захватили в плен самого адмирала. Ночью в тумане мы отстали от каравана — и вот попали…. — закончил он, огорченно разведя руки.

Жан Барт — известный французский корсар из Дюнкерка, нынешней пиратской столицы Северной Европы. Простолюдин, но отважен и удачлив. Предпочитает действовать в составе флота из двух-трех десятков кораблей. Наверное, адмиральский чин ему покоя не дает. Мне как-то отвесили комплимент, что так же добычлив, как Жан Барт.

— От судьбы не убежишь, — сделал я вывод за капитана. — Кому суждено попасть в голландский порт в качестве приза, тот попадет, несмотря на старания Жана Барта.

— По пути вы можете встретиться с ним. Я уверен, что мы обогнали караван, — сообщил французский капитан и сделал предложение: — А я могу выкупить у вас приз с грузом, выпишу вексель на амстердамских негоциантов ван Баерле.

— За сколько? — поинтересовался я.

— За половину стоимости судна и груза, — ответил он.

— Цена груза в Риге отличается от цены в Руане в несколько раз, — сказал я.

— Не намного, — возразил капитан. — Все зерно принадлежит королю. Его продадут дешево, чтобы сбить цену на рынках.

Наверняка это благое намерение закончится, как всегда. Спекулянты договорятся с чиновниками, скупят у них зерно по дешевке и перепродадут подданным короля втридорога. Впрочем, капитан вряд ли будет участвовать в этой схеме.

Мы договорились на две трети цены судна и груза и только потому, что вексель будет на мою родню. Мне нравилась эта новая форма получения добычи. Не надо никого, рискуя по пути потерять, тащить в порт, ждать, когда приз и груз продадут. К тому же, можно будет закрысить долю испанского короля. Уверен, что никто из экипажа не проболтается, а больше узнать ему будет неоткуда, потому что погашать вексель будем в Голландии или Гамбурге. На одну долю выходило семьсот три французских ливра — зарплата матроса почти за два года. По мнению экипажа, трое убитых и десяток раненых — не большая плата за такую хорошую добычу. Моя часть была существеннее — без малого сто тысяч, и я, тем более, был уверен, что три трупа, среди которых нет моего — сущий пустяк за такие деньги.