Корсар

Байрон Джордж Гордон

VIII

Безропотно они спешат, опять Морскую ширь готовы рассекать. Покорны все: сам Конрад их ведет. И кто судить его приказ дерзнет? Загадочен и вечно одинок, Казалось, улыбаться он не мог; При имени его у храбреца Бледнели краски смуглого лица; Он знал искусство власти, что толпой Всегда владеет, робкой и слепой. Постиг он приказаний волшебство, И, с завистью, все слушают его. Что верностью спаяло их, — реши! Величье Мысли, магия Души! Затем успех, которым он умел Всех ослепить, и обаянье дел Отчаянных, что слабым он сердцам Тайком внушал, стяжая славу сам. Всегда так было, будет так всегда: Лишь одному плод общего труда! Закон природы! Но пускай илот Простит [10] тому, кому достался плод: О, знай он гнет блистательных цепей, Он с долей примирился бы своей!

10

…илот

простит… — Илоты — земледельцы древней Спарты, считались собственностью государства, по своему положению почти не отличались от рабов.

IX

Несхож с героем древности, кто мог Быть зол, как демон, но красив, как бог, Нас Конрад бы собой не поразил, Хоть огненный в ресницах взор таил. Не Геркулес, но на диво сложен, Не выделялся крупным ростом он; Но глаз того, кто лица изучил, Его в толпе мгновенно б отличил: Глядящего он удивлял, — но что Таилось в нем, сказать не мог никто. Он загорел, но тем бледней чело, Что в черноту густых кудрей ушло; Порой, непроизвольно дрогнув, рот Изобличал таимых дум полет, Но ровный голос и бесстрастный вид Скрывают все, что он в себе хранит. Кто б мог без страха на него смотреть? Его лицо морщин покрыла сеть, Как будто он таил в душе своей Горение неведомых страстей. Да, это так! Единой вспышкой глаз Он любопытство пресекал тотчас: Едва ли кто, коль глянет он в упор, Мог вынести его пытливый взор. Заметив, что за ним следят, стремясь Понять лица и тайн душевных связь, Он так на любопытного глядел, Что тот бледнел и глаз поднять не смел. И что бы выведать в нем удалось? Он взором сам умел пронзать насквозь С усмешкой дьявольскою на устах, Чья ярость скрытая рождает страх; Когда ж в нем гнев вздымался невзначай, Вздыхало Милосердие: «Прощай!»

X

Злых дум извне не ловит взор и слух: Внутри, внутри змеится злобый дух! Любовь — ясна, а Злобу, Зависть, Месть Порой в усмешке можно лишь прочесть, Дрожанье губ да бледности налет На строгом лбу — вот все, что выдает Глубины страсти. Но подметит их Лишь тот, кто сам невидим для других. Тогда — хруст пальцев, торопливый шаг, Полуопущенные веки; знак Безмолвного терзанья — робкий вздох, Оглядка: не подкрался ль кто врасплох. Тогда — душа в любой черте видна, Кипенье чувств, поднявшихся со дна, Чтоб не исчезнуть, — мука, жар, озноб, Лицо в огне, в поту холодном лоб; И каждый может увидать, какой Ужасный дан его душе покой! Гляди, как жжет, вливая в сердце бред, Воспоминанье ненавистных лет! Нет, никому не увидать вовек, Чтоб сам раскрыл все тайны человек!

XI

Но не природа Конраду дала Вести злодеев, быть орудьем зла; Он изменился раньше, чем порок С людьми и небом в бой его вовлек. Он средь людей тягчайшую из школ Путь разочарования — прошел; Для сделок горд и для уступок тверд, Тем самым он пред ложью был простерт И беззащитен. Проклял честность он, А не бесчестных, кем был обольщен. Не верил он, что лучше люди есть И что отрадно им добро принесть. Оттолкнут, оклеветан с юных дней, Безумно ненавидел он людей. Священный гнев звучал в нем как призыв Отмстить немногим, миру отомстив. Себя он мнил преступником, других Такими же, каким он был для них, А лучших — лицемерами, чей грех Трусливо ими спрятан ото всех. Он знал их ненависть, но знал и то, Что не дрожать пред ним не мог никто. Его — хоть был он дик и одинок Ни сожалеть, ни презирать не мог Никто. Страшило имя, странность дел; Всяк трепетал, но пренебречь не смел: Червя отбросит всякий, но навряд Змеи коснется, затаившей яд. Червь отползет: он повредить не мог; Она ж издохнет, сплетясь вкруг ног. Но жало все ж она вонзит свое, Несчастному не скрыться от нее!

XII

Нет злых вполне. И он в душе таил Живого чувства уцелевший пыл; Не раз язвил он страстные сердца Влюбленного безумца иль юнца, Теперь же сам свою смирял он кровь, Где (даже в нем!) жила не страсть — любовь. Да, то была любовь, и отдана Была одной, всегда одной она. Прекрасных пленниц он видал порой, Но проходил холодный и чужой; Красавиц много плакало в плену, Он не увлек в покой свой ни одну. Да, то была любовь, всегда нежна, Тверда в соблазнах, в горестях верна, Все та ж в разлуке и под вихрем бед И — о, венец! — нетленна в смене лет. Что крах надежд ему, что боль обид, Когда она с улыбкою глядит? Стихал мгновенно ярый гнев при ней, И стон смолкал, — пусть раны жгли сильней. Ждал жадно встреч он, твердо ждал разлук, Стараясь лишь не уделить ей мук. Та страсть была все та ж, всегда и вновь, И если есть любовь — то вот любовь.

XIII

Он был преступен — мы его клеймим! Но чистой был любовью он палим; Ее одну, последний дар, не мог, В душе холодной заглушить порок!.. Он подождал, пока за поворот Последний из пиратов не уйдет. «Вот странно… Мне опасность не страшна, Что ж кажется последнею она? Нет, прочь предчувствия! Не мне вдохнуть В моих людей смущение и жуть! Идти навстречу? Да… ведь смертный час Иначе здесь, в ловушке, встретит нас. План есть; лишь брось фортуна добрый взор Оплачут погребальный ваш костер! Спи,

враг! Прекрасных снов! Тебя заря Будила ли, таким огнем горя, Как ночь борьбы (лишь ветер мчись быстрей!) Что вдохновляет мстителей морей? Теперь к Медоре. Камень лег на грудь; Когда б она могла легко вздохнуть!.. Ведь я был храбр. Но храбры все порой: Пчела, и та за улей мстит родной; И мы и зверь отвагою полны, Когда отчаяньем принуждены, Заслуга ль в ней? Моя ж мечта была, Чтоб горсть бойцов — всех пред собой гнала. Не ради крови мною предводим Отряд мой, — мы умрем иль победим! Меня страшит не смерть моя, а то, Что не вернется, может быть, никто: Я к смерти равнодушен с давних пор, Но очутиться в западне — позор! Моя ль то хитрость, мой ли верный путь Последней ставкой власть и жизнь метнуть? О рок!.. Вини порыв свой, а не рок: Он, может быть, поможет в должный срок!»

XIV

Так думал он, покуда не достиг Старинной башни, увенчавшей пик. В тени портала он замедлил вдруг, Заслышав нежный, вечно сладкий звук; Сквозь жалюзи высокого окна Прекрасной птицы песнь была слышна: «В моей душе, куда ни глянет свет, Я тайну нежную храню давно. Лишь редко сердце, твоему в ответ, Забьется — и опять молчит оно. Там, в глубине, лампады гробовой Горит огонь, незрим, бессмертен, жгуч; Отчаянье над ним сгустилось тьмой, Но все он светит — бесполезный луч. О, вспомни обо мне, о, не забудь Мой бедный гроб, мой прах не обходи! Одну лишь боль моя не стерпит грудь Узнать, что нет меня в твоей груди. Скорбеть о мертвых и бойцу не стыд; И я надежду робкую таю, Что вдруг ко мне слеза твоя слетит Единый дар за всю любовь мою!» Он в комнату прошел вдоль галерей, Когда уже умолкла песня в ней. «Медора! Что за песню ты нашла?» «Без Конрада и я невесела. Тебя все нет, мне не с кем говорить, И надо в песне душу мне излить. Пусть в звуках нежность прозвучит моя. Ведь сердце то ж, хоть все безмолвна я. О, сколько раз, в ночи, во тьме, одной, Мне чудилось, что бури слышен вой; В том бризе, что ласкает паруса, Мне урагана мнились голоса; Он погребальной жалобой звучал, Когда твой бриг — я знала — пенил вал. Бежала я маяк разжечь скорей, Погасший у небрежных сторожей; Спать не могла я, и вставал рассвет, И гасли звезды — а тебя все нет. О, как меня под ветром бил озноб, И взору день был темен, точно гроб; Глядишь-глядишь, а бриг, как ни зови, Все не летит на стон моей любви. Жду; полдень; наконец — вдали бушприт! О счастье! Но, увы, он прочь скользит. Вот новый! Боже! Дождалась я — твой! Когда ж конец тревогам?.. Конрад мой, Ужель совсем тебе не мил покой? Ты так богат: ужель мы не найдем В краю, прекрасней этого, свой дом? Ты знаешь, мне не страшен целый свет, Но я дрожу, когда тебя здесь нет, За жизнь дрожу — не за мою — твою, Что ласк бежит и жаждет быть в бою. Как странно: сердце, нежное со мной, Идет на мир и на себя — войной!» «Да, странно. Но, растоптано давно, Как жалкий червь, мстит, как змея, оно! К нему не снидет благость неба вновь, В нем нет надежд, одна твоя любовь. А твой упрек… знай, я вдвойне палим: Любовь к тебе есть ненависть к другим. Связь эту разорви, и, полюбя Других людей, — я разлюблю тебя. Но не страшись. Былое — вот залог, Что и в грядущем ты мой светлый рок. Теперь же, о Медора, твердой будь: Сейчас пора мне — ненадолго — в путь». «В путь! Сердце точно чуяло во сне, Что вновь солжет мечта о счастье мне! Сейчас? Но как же? Ведь едва ли миг, Как подошел и кинул якорь бриг; Второго нет еще, и отдохнуть Им надо, прежде чем пуститься в путь. Нет, шутишь ты; иль хочешь укрепить Мой дух заране, порешив отплыть? Не мучь меня. Пойми: в игре такой Отчаянье родится, не покой. Молчи, любимый! Поспеши со мной За скудный стол, что с радостью живой Сбирала я, чтоб быть тебе слугой. Гляди, что за плоды я собрала! Ища, перебирая все, рвала Я лучшие. За ледяным ключом Я трижды гору обошла кругом. Да, ночью свежим будет твой шербет: Как блещет он в сосуде, в снег одет! Сок пьяных лоз тебя не веселит, К вину суровей ты, чем исламит; Я — рада, хоть воздержанность твою Все принимают за эпитимью. Идем; фонарь серебряный зажжен, Сирокко злого не боится он; Идем; тебя моих служанок рой Потешит пляской, песней иль игрой, Иль я сама, гитару взяв мою, Любимой песней душу напою, Иль Ариосто [11] мы рассказ вдвоем О брошенной Олимпии прочтем. А ты бы хуже был, уйдя теперь, Чем тот, забывший клятву, злобный зверь, Изменник… Твой блеснул улыбкой взор, Когда я сквозь безоблачный простор Брег Ариадны показала с гор, [12] Когда шутила, с болью пополам, Что воплотиться горестным мечтам, Что так же море Конрад предпочтет… И Конрад обманул: он — здесь, он — вот!»

11

Ариосто, Лудовико (1474–1533) — итальянский поэт, автор поэмы «Неистовый Роланд» в 46 песнях. Эпизод, о котором здесь идет речь, дан поэтом в Песни десятой.

12

…брег Ариадны показала с гор… — По древнегреческому мифу Ариадна, дочь критского царя Миноса, помогла Тесею выбраться из лабиринта.