Корыстный интерес
Шрифт:
В этот момент казначейская жена заливисто рассмеялась и, кивнув продавцу, спряталась в тени палатки. Следом за ней зашёл один казначейский мужеложец. Судя по ритмично колыхающимся полупрозрачным шторкам палатки, они там не товар выбирали.
Вскоре у той самой палатки образовалась настоящая толпа страждущих. Всем хотелось поглядеть на секс высших особ. Когда же вышел первый наложник, туда вошёл второй, а затем и третий.
— И часто у вас подобные представления на рыночных площадях устраивают? — уточнил я у парня, слюни которого уже чуть ли не капали ему на воротник.
— Частенько, — втянув слюни обратно, поведал он. — С тех пор как правитель устроил сексуальную революцию, почти каждый
При этих словах вода, что я пил из фляги, брызнула мне на подбородок. Я подавился, но, кое-как откашлявшись, просипел:
— Любви?!
— Да, любви. У нас даже королевский указ имеется, где людям скрытным, ведущим тайную семейную жизнь, в обязательном порядке предписывается заниматься сексом на площадях пред всем честным народом. И не со своими супругами, а с теми, кого назначит суд. И это не всегда люди противоположного пола. Если человек закоснел в своих предрассудках, то его публично лечат.
— И как, помогает?
— Не всегда, — пожал плечами парень. — Иногда всё печально заканчивается.
— В смысле?
— Иногда подсудимые отказываются добровольно предаваться любви на площади, и тогда их берут силой в назидание другим. Это называется опусканием. Правительство очень переживает по этому поводу и на каждом шагу твердит о том, что всё это происходит из-за первобытных глупостей, из-за того, что когда-то нам внушили ложные моральные принципы. Против природы не попрёшь, а сражаться с ней — не только бессмысленно, но и опасно для общества, это плодит насилие. Когда же любовь свободна, когда не существует запретов и границ, тогда все счастливы и полностью удовлетворены. Никто себя в рамках не запирает, никто не ревнует, не беснуется, а напротив, все слышат свои желания, своё тело и делают так, как оно им велит. Любое сдерживание губительно, оно разрушает нас изнутри, начинаются психозы и неврозы, насилие и дискриминация, внутренние конфликты, ведущие к суицидам. Наше общество против самоограничения!
— Ты и понятия не имеешь о том, что такое самоограничение! — засмеялся я.
— Я знаю, о чём говорю! Я отличником в школе был, а сейчас собираюсь в академию поступать, просто подрабатываю тут.
— Послушай, парень, истинный смысл этого понятия не тождественен самообману и подавлению глубинных, природных желаний. Самоограничение — это, прежде всего, абсолютная свобода. А не бегство от самого себя, не забвение в бесконечных развлечениях, не сражение со своими страстями и уж тем более — не рабское потакание порокам. Мне даже интересно, сколько тебе лет, что ты уже сейчас мечтаешь не о любви, а лишь о сексе?
Парень похлопал глазами, затем сплюнул через широкую щель между верхними зубами и отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:
— Мне семнадцать. И всё это сказки, программирующие население на внутренние конфликты, на отрицательные эмоции. Никакой возвышенной любви не существует! Есть лишь гормоны, есть химическая реакция, есть пристрастия и естественные желания, — заученно вещал он. — Мы не считаем всевозможные развлечения и свободу отношений чем-то порочным. Как бы оно ни было и чтобы оно ни значило, но мы против самоограничения! Поэтому у нас нет ни старых дев, которые никому не приглянулись, ни старых девственников. Если не получается создать семью, тогда можно подать объявление в газету и выставить себя на всеобщий доступ или пойти в древний храм — там даже немного платят за соитие с первым встречным, кому приглянешься. Это всё делается во благо процветания нашего государства. За соитие с чужестранцами платят вдвойне, ведь это вливание новой крови. Это важно.
— Храмовая проституция во всей своей красе, — пробурчал я себе под нос.
— Почему «проституция»? Некоторые так даже пару себе находят. Или просто
— От кого? От общественного собрания?
— К чему эти речи? Дети в любом случае общественные. За ними государство следит, обучает их, распределяет на работу или воинскую службу. Это же будущие налогоплательщики, за ними нужен особый присмотр. Ух ты! Посмотри на неё! — И парень указал на казначейскую жену. — Настоящая киса! Ах, какая ухоженная кожа, какие лоснящиеся локоны, тугие груди, бёдра, плоский животик, а соски как торчат! Того и гляди ткань платья продырявят! Подобные женщины — сплошь настоящие феи да принцессы! Они целыми днями себя украшают, ублажают да умасливают. Не то что рабочие бабы.
Казначейская жена вышла из-за полупрозрачной шторы палатки вся разрумянившаяся и расслабленная. Толпа принялась рьяно благодарить её за устроенное представление. Кто-то нахваливал отдельные части её тела и половые органы партнеров, которые при последнем совокуплении уже не скрывались за шторкой палатки. Кто-то хвалил за страстные стоны; кто-то в подробностях обсуждал, как она делала минет. Это напоминало комментарии недоумков-недотрахов к какому-то порнофильму или книге.
— Люди превзошли самих себя... — не веря своим ушам и глазам, прошептал я.
— Конечно! — раздувался от гордости парень. — Раньше никто не решался комментировать увиденное. Все тихонечко смотрели да безмолвно онанировали. А потом правительство порекомендовало поощрять откровенность и смелость.
— Как, интересно?
— А вот так! — Вновь указал парень на казначейскую жену.
Она, наслушавшись благодарственных речей, расплылась в улыбке — точно стояла на сцене в свете софитов и позади неё красовались райские декорации, а не лавка с колбасой, — после чего стянула тунику с плеч. Теперь толпа ринулась вперёд. Каждый хотел прикоснуться к дивному телу. Вдоволь натрогавшись, они расступились, дав подъехать карете, из которой выглянул страж порядка. Он уважительно закивал, вытянул руку, тоже потрогал всеобщий экспонат и вскоре махнул кучеру.
— Содом и Гоморра...
— Что-что? — переспросил меня парень, но потом опомнился и затрещал: — Слушай, странный странник, постой здесь вместо меня, а я сбегаю туда хоть на минутку. Там самым активным зрителям и тем, кто больше остальных рукоплещет, часто деньги кидают или дорогие украшения дарят.
— Поздно. Казначейская жена уже уехала. Глотай пыль, неудачник.
— Так там же сейчас кто-нибудь другой обязательно юбку задерёт, подражая диве. Или хотя бы штаны спустит.
И правда: несколько женщин задрали юбки, и толпа сразу же разбилась на три длинные очереди. Мужики тоже не отставали: всем хотелось всеобщей славы, признания и «света софитов» на их задницах. Лиц я там не заметил, так как в небо отсвечивали не человеческие глаза, полные мудрости, душевного света и глубины, а исключительно отполированные до блеска, истерзанные славой человеческие зады. Полные... нет, не глубины, но чего-то тёмного и зловонного, как сама адова бездна.
«Извращённый, больной, лихорадочно-кошмарный сон внутри головы умирающего в агонии... — промелькнула мысль, пока я закручивал крышку на фляге. — А ведь каждый из них является не только представителем человеческой расы, но и полноценной микроклеткой со всеми полагающимися функциями. И до тех пор пока люди не осознают это, болезнь продолжит терзать агонизирующее вселенское тело. На каждой клетке лежит ответственность космического масштаба. Но кому это интересно?»
— Нет уж, парень, — округлив глаза, я замотал головой в попытке избавиться от лицезрения происходящего, — сам стой здесь! Держи свои деньги, благодарю за разъяснения, но я устал с дороги, мне бы в таверну побыстрее попасть и спать завалиться, а не на всеобщий блуд пялиться и отравлять себя.