Кошак

Кузнецов Павел Андреевич

А зачем вообще сражаться на чужом поле? Не лучше ли попытаться перевести всё в привычное русло? Не на татами, конечно, но… Где женщина наиболее уязвима? Даже такая? Тем более — такая? Чем я пронял в своё время Диану? Постель и душевное отношение. Воистину, всё идёт по спирали в этом мире! К тому моменту, когда родились эти очевидные выводы, мой текущий противник опять заговорил. И должен признать, новый его аргумент стал последним для меня ударом.

— Знаем мы и ещё об одном факте, чётко встающем в общий ряд с изъятыми детьми. Едва Республика пришла в наши миры, из каждого голографа исторглись воззвания. Нас хвалили, перед нами заискивали, нам угрожали, и всё это лишь с одной целью — включить в пресловутую генетическую программу. Поначалу было много возмущений, было полное непонимание и неприятие. Ходили разные слухи. Большинство

свято верило, что вместе с республиканским «укольчиком» в тело человека вводится чип с боевой составляющей. Стоит сказать или сделать что-то против Республики — он тут же активируется, уничтожая носителя. Мы до сих пор не знаем, было ли то идейное поветрие просто массовыми общественными страхами или же имело под собой интуицию многострадального штарнского народа. Штарнцы предчувствовали — им давало сигнал само провидение, — что безобидный «укольчик» приведёт к страшным, поистине фатальным последствиям. Не для того Республика столько жертв положила на алтарь войны, чтобы включить штарнцев в свою цивилизацию равноправными партнёрами. Иначе она просто пришла бы к нам и протянула руку помощи — ничего не требуя взамен. Но она сначала била, больно била, и лишь затем включила режим эпохального благодетеля. Чем это объяснить? Я думаю, все здесь присутствующие прекрасно понимают, что ничем другим, кроме выгоды, этого не объяснишь. Какую выгоду давал Республике «укольчик»?

Опять театральная пауза. Однако на этом этапе словесный гипноз оратора меня не впечатлил. Повторялись страшилки моей собственной малой родины. Почти слово в слово. На Земле люди ратовали за какую-то абстрактную личную свободу, боялись, что им введут чип наблюдения, но при этом сами, добровольно, сообщали всем встречным и поперечным свою подноготную в социальных сетях и добровольно же брали в руки «чип» мобильного телефона. Ну а штарнцы, весь их столичный мегаполис, пронизанный информационной паутиной, давно и плотно сидел на игле тотального контроля. Не мог без него нормально функционировать — подозреваю, ещё со времён старой, «независимой», власти. Так зачем Республике усложнять ещё более?

А ещё ребята явно не учитывали — просто не могли охватить собственным сознанием, — что Республика оперирует не годами, а десятилетиями и столетиями при планировании тех или иных социальных действий. Укольчик сейчас в самом деле ничего не значил. Зато значил в прицеле десятилетий. Он позволял ассимилировать новую колонию физически, тогда как всё это время она будет вариться в соку ассимиляции подуху. Позволял привести компетенции в соответствие с генетическими кондициями — или наоборот. Впрочем, самое интересное оратор приберёг на финал.

— Нет, откровений не будет. Я не знаю, что даёт этот укол. До сих пор это — тайна за семью печатями. Но зато мы с вами знаем, что выгода поистине колоссальна. Ведь после угроз и увещеваний Республика перешла к действиям. Она совершила чудовищный, непредставимый по жестокости и цинизму акт геноцида. Ни для кого не секрет, что многие штарнцы до последнего не желали быть принудительно облагодетельствованными. Самой утончённой пропаганде они противопоставляли собственные скептицизм и осторожность. Штарнцы вообще испокон веков славятся своей народной мудростью и социальным чутьём, о котором я уже напоминал товарищам. Республика вынуждена была признать, что обломала зубы о высокий интеллект и утончённую интуицию покорённого, но не сломленного народа. И тогда она, скрежеща обмылками клыков, ударила.

— Из тайных лабораторий был выпущен штамм смертоносного вируса. Убивающего всех, кто отказался пойти на навязанную республиканками авантюру. Вирус не щадил никого. От него оказалось невозможно спрятаться в самых удалённых районах, не спасали укрытия в подвалах домов и довоенных бомбоубежищах. Он имел колоссальную проникающую способность и распространялся с быстротой солнечной радиации. Республика до сих пор не называет число погибших тогда штарнцев, равно как и не признаёт себя виновной в геноциде. Но такой массовый акт террора невозможно скрыть. Конечно, республиканская пропаганда попыталась переключить внимание населения на собственную героическую борьбу с вирусом. Попыталась даже назначить самих штарнцев виновными в случившемся — якобы, если бы мы активней шли делать «укольчик», бедствие не приняло бы таких масштабов. Кто-то, конечно, поверил в этот эпохальный

бред, но многие, и здесь присутствующие в их числе, не поддались на одурачивание. Мы помним. Помним, кто именно виноват в геноциде — нашем и наших семей. Республика ответит за все свои злодеяния. За уничтожение нашей национальной гордости, за уничтожение нашей самобытной истории и вытравливание её из наших душ и умов и, конечно же, за геноцид штарнского народа. Не посрамим наших славных предков, товарищи! Будем верны идеям борьбы до конца!

И все мои соседи, в исполненном чистого фанатизма порыве, завыли в унисон какую-то песню на родном языке. Песня была насыщена скрипучими и воющими звуками, словно древний несмазанный механизм, но, несмотря на это, цепляла своей незамутнённой душевностью. Она была настоящей. Шла из самого сердца собравшихся здесь штарнцев. Уверен, с этой песней они пойдут умирать — легко и непринуждённо. Своими пронзительными звуками она вполне способна вытравить страх и напитать уверенность в праведности собственных действий. А ещё песнь борьбы делала всех в этой комнате как бы на голову выше, позволяла расправить плечи и даже, как будто, крылья за спиной.

Когда звуки прочувственного крика души Сопротивления стихли, собравшиеся ещё несколько долгих минут купались в текучей, немного ватной, тишине. Потом стол взорвался яростными обсуждениями. Оратор сделал своё дело, он зажёг соратников по борьбе, сам же тяжело опустился в кресло, совершенно обессиленным. Выступление выпило все его силы. Он как бы поделился ими с товарищами, отдав в энергетике слова всего себя.

Я ещё с десяток минут просидел, стараясь удержать рвущееся изнутри возмущение. Опять брехня! И кому верить? Штарнцам, которые едва-едва пережили агрессию Республики, или республиканкам, ведущим такую агрессию на систематической основе, сделавшим её камнем преткновения всей многотысячелетней цивилизации? У меня не было на это ответа. Тем не менее, я до последнего старался не подавать вида, насколько меня самого проняли слова офицера сопротивления. Однако настал момент, когда держать всё это в себе стало физически невозможно. Поднявшись, я прошёл в сторону неприметной дверцы, скрытой голограммой окна. За искусственным «видом» на небоскрёбы таился выход наружу, на маленький балкончик. Надеюсь, там удастся уединиться и всё хорошенько обдумать. А ещё лучше — получить объяснения из первых рук, от Илины.

Уходя, я не видел пристального взгляда, которым меня провожала Стефи. Женщина была довольна. Она не могла чётко сказать, что именно проняло наглого псионца, но что-то точно проняло. И это что-то давало вожделенную точку соприкосновения двух цивилизаций — и делало всю генетическую карту родовитого псионца беспомощной перед не физическим, но социальным вызовом. А уж она-то ему этот вызов обеспечит! Псионец сам побежит участвовать в деле сопротивления Республике, даже если до того грабил все встречные и поперечные корабли, не делая различий между их национальной принадлежностью. Уж она-то своё дело знает!

Глава 17. Сомнения и откровения

Балкон, куда я выскочил, корчась под спудом свалившейся на меня информации, оказался до невозможного маленьким. Не балкон, а балкончик. Если облокотиться о подоконник, проходящий прямо по центру панорамного окна, места оставалось лишь для ещё одного такого же зрителя. Никакой мебели, привычной по балконам моей малой родины, здесь не могло быть в помине. Зато вид вполне соответствовал сути — я буквально провалился в бездну составленного несколькими домами колодца. Не стиснутого со всех сторон — о нет! — лишь немного ограниченного «пунктиром» других таких же зданий.

Далеко внизу суетились мелкие муравьи-человечки, спешившие по каким-то своим незначительным в масштабах открывшейся мне истины делам. Там же, внизу, зеленела поросль искусственных насаждений. А ещё там цвела серость тротуаров и небольших вспомогательных построек. Именно эта серость казалась самым правильным и единственно возможным в мегаполисе цветом. Она соответствовала сути всего происходящего вокруг.

«Милена, попроси Илину надеть боевой коммуникатор. Есть разговор», — привычно произнёс я одними губами. Сейчас Высшая ответит на все мои вопросы, иначе… Иначе я могу ненароком наделать ошибок, о которых после пожалею сам и пожалеют другие. В особенности — госпожа Координатор Службы Контроля.