Кошк и Солнц
Шрифт:
И это надо бросить в пламя камина.
…все еще не могу свыкнуться с тем, что случилось, что теперь не я, а я и я, теперь не дом, а дом и дом, теперь не мир, а мир и мир, и теперь можно сбросить с себя интегралы и алгебры (именно так, алгебры) и заняться историей призрака, который расследует собственную смерть, окунуться в эту историю, как в омут…
А уж это тем более надо бросить в пламя камина, чтобы никто, никто, никогда…
– …представляете, что?
Смотрю
– А что?
– Ваше тело исчезло.
Делаю вид, что хочу сказать, что мое тело живо-здорово сидит тут, и тут же одергиваю себя.
– Ничего себе…
– Вы об этом ничего не…
– …да вы поймите, – я хватаюсь за голову, – я вообще не понимаю, что происходит! Честное слово, мне страшно просто, я уже ночами не сплю… а что если это я что-то вроде своего будущего увидел, и не сегодня-завтра меня вот так кто-нибудь пепельницей грохнет?
– Ну что вы, с чего вдруг… – следователь пытается меня утешить, понимает, что никакого утешения быть не может, и дальше может произойти что угодно.
– А книга…
– …какая книга?
– Унисонник… она тоже пропала?
– Нет, вот она, целехонька…
Мысленно киваю сам себе, отлично, все получилось именно так, как хотел, они в жизни не догадаются, что тело надо искать не здесь, не в этом мире.
Не выдерживаю, спрашиваю:
– А книгу… можно я себе забе…
– …извините, это следственный материал считается, никак нельзя…
Следователь поворачивается ко мне в три четверти, смотрит на багрово-дождливый октябрь за окнами, на книгу, мою книгу – этих нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы застрелить его. Как чисто получилось, говорю я себе, я думал, крови будет больше…
Открываю миры – последний раз, чтобы перекатить умершего в тот, чужой мир, там тоже багряно-дождливый октябрь, тоже капельки тумана на окнах.
Открываю «Унисонник», чуть подернутый капельками крови, на сто двенадцатой странице, здесь я остановился, отсюда надо перепечатывать дальше. Если все пойдет по плану, через неделю можно отправлять в издательство, конечно, в «Вечное Перо», которое есть, а не в «Пегастру», которой нет…
Звездоктор
– Ма-а-м! Ну, маа-а-ам!
Звезда бежит вверх по лестнице, в комнату звезденка.
– Ма-ам… а я не умру?
– Ну что ты, маленький, конечно же, нет.
– Ма-ам!
– Что такое?
– Мам, а звездоктор придет?
– Конечно, придет, и тебя вылечит, и все хорошо будет.
Звездоктор приходит ближе к вечеру, если здесь вообще можно говорить про какой-то вечер, у звезд не бывает утра, дня, и вечера, и ночи, вернее, у них вечная ночь, потому что звездное небо, и вечный день, потому что они светят сами себе. Звезда с почтением смотрит на вошедшего, надо же, человек, а звезды в беде не оставит, вот так вот бегает по вызовам, меряет температуру, шесть тысяч по Цельсию, десять тысяч по Цельсию, пятьдесят четыре…
Человек недовольно хмурится, бормочет что-то, достает какие-то свои непонятные штуки, которыми звезды лечит,
– …если станет хуже, сразу меня вызывайте… слышите? Сразу!
– Обязательно… – кивает звездочка, кутается в плед. Звездочке плохо, звездочку знобит, что за болезнь такая, непонятно…
Звездоктор выходит от звездочки, качает головой, отмечает про себя еще один случай, уже десятый, да что ты будешь делать…
– Денеб! Денеб! Де-е-енеб!
Звезда плачет навзрыд, зовет звезденка по имени, уже знает, что он ей не ответит…
Звездоктор отворачивается, выходит из комнаты, звездоктор понимает, что он уже здесь ничего не сделает…
…долго не могу выжать из себя одно-единственное слово, наконец, понимаю, что ожидание приведет его в еще большую ярость, говорю:
– Мертва.
Я жду криков, кулаков, бьющих в стену, я к этому уже привык. Он не делает ничего подобного, он хватает огромный астероид, швыряет его на мертвую пустынную планету – второй, третий, четырнадцатый. Я не понимаю, зачем тратить драгоценную энергию, чтобы менять траектории космических камней, бросать их в безжизненную пустыню – но, наверное, это единственный способ заглушить ярость и отчаяние.
– …не могу больше… не могу… не могу… – он говорит удивительно спокойно, страшно, что не кричит, непонятно, что от него ждать…
– Это уже десятая, – говорю, сам не знаю, зачем. Жду, что он взорвется, заорет на меня, да знаю я, что это уже десятая, нечего из меня тупого делать…
…и снова ничего. Он смотрит в пустоту космоса, где только что умерла звезда – я слежу за его взглядом, я боюсь посмотреть на его лицо, мне страшно представить, что он чувствует – человек, который всю жизнь спасает звезды, человек, на глазах у которого умерла звезда…
– Мы разберемся, – его голос понижается почти до шепота, – мы найдем, почему они…
…не договаривает, снова и снова бросает исполинские камни в мертвую пустыню, тридцать, сорок, сто…
– Я же сказал ей прийти! – звездоктор смотрит на меня так, будто это я виноват, – я же сказал, если станет хуже…
Думаю, что я могу сделать, разве что бегать за всеми пациентами, уговаривать их прийти…
Звездоктор хочет добавить еще что-то, не успевает, прерванный телефонным звонком.
– Алло… слушаю… да… сию минуту, выезжаю… да…
Я уже не спрашиваю, куда, зачем, я спешу за ним, только бы успеть…
– …я нашел…
Говорю осторожно, еще сам толком не понимаю, что именно нашел, точнее сказать – ничего, какие-то слухи о слухах, воспоминания о воспоминаниях, домыслы о домыслах.
– Я нашел… понимаете… есть какие-то цивилизации, огромные, давно отделившиеся от своей планеты…
Он молчит, он смотрит на меня так, что я снова боюсь раскрыть ему всю правду…