Кошки ходят поперек

Веркин Эдуард Николаевич

Уходить я стал, так и уходил. С грустью в сердце и так и не сдохшим панком в ушах.

И с несдохшим панком в душах.

Старый смотрел на меня, не мигал, как Светофор Иванович. От него пахло сигаретами. И планетарной злобой тоже. Я прошел мимо, ни слова ему не сказал, забрался сразу в машину. Грачи кружились над полем настойчивее грифов, а может, это и были грифы, может, там в поле сдох кто-то.

Я пристегнулся. Старый прикатил мопед. Надо было забросить его в кузов. Но я не стал ему помогать. Старый напрягся и забросил сам. После чего мы поехали домой в молчании.

И приехали в молчании. Он немного погремел посудой, потом отправился на работу работать и обеспечивать мое будущее. А я забрался в трубу. Заклапанил уши берушами. Лег спать и поспал на удивление хорошо.

А ночью проснулся и снова зачем-то поехал на улицу Дачную. Тупо бродил по этой улице туда-сюда, туда-сюда, потом пошел тупой дождь.

Глава 23 Границы терпения

Что может стерпеть человек?

Многое.

Я не говорю про боль, боль ерунда. Однажды на спор я засунул под мизинец иголку, это было больно, но не так больно, как пишут в книжках или показывают в кино. Человек может стерпеть многое – иногда мне кажется, что он для этого и предназначен.

Я знал одну девочку, девочка ненавидела жареный лук. А однажды в садике в тарелке ей попались целых три горелых луковички. Девочка очень боялась воспитательницу, воспитательница была последовательным сторонником правила «посуда любит чистоту», да...

Продолжение этой истории не очень веселое. Девочку стошнило в тарелку.

Но посуда любит чистоту.

Это терпение, как это можно еще назвать?

Человек может стерпеть многое.

Человек может стерпеть Чепряткова, а это что-то да значит. Я знал одного мальчика, у него отец был неформалом. Примерно раз в месяц отец выходил на улицу в голом виде и пробегал по улице до киоска союзпечати. Иметь такого отца – это терпение. Посуда любит чистоту – это терпение. Учитель – пример терпения. Учитель терпит и терпит, это его работа – терпеть. Когда ему плюют в рожу, он терпит. Благородная профессия.

Физик сунул под лазер белый кристалл, пучок разложился на множество мелких лучиков.

– Как вы видите, с лучом происходит... – начал было физик.

Но тут зазвенел звонок, и, что происходит с лучом, мы так и не узнали. Дверь отворилась, и в класс с привычно строгим лицом вошла Зучиха. Проследовала к доске, оттеснила физика крепким корпусом. Привычно достала из кармана почерневшего уже вполовину мамонта.

– Минуточку внимания! – Зучиха постучала мамонтом по кафедре.

Класс издал нетерпеливый звук – перемена ждала, сердце прыгало в горле.

– У меня к вам прекрасная новость, – сообщила Зучиха.

Класс насторожился. Прекрасные новости всегда оборачивались нехилыми затратами. Либо денежными, либо временными.

– В наш город все-таки приехала передвижная выставка из коллекции Кунсткамеры.

Класс застонал.

– Билеты стоят пятьдесят рублей...

– У меня сроду не было таких денег! – объявил Чепрятков.

– А у кого сроду не было таких денег, тот в воскресенье будет утаптывать стадион. Зайончковская, подашь мне завтра список отличившихся. Автобус ждет вас у выхода.

Зучиха

снова треснула мамонтом, затем спрятала его в карман, затем удалилась. Физик секунду постоял и тоже выбежал.

– Я в Кунсткамере два раза уже была, – уныло сообщила Мамайкина. – Когда в Питер ездим, мы всегда в Кунсткамеру ходим...

– Я тоже был, – сказал Чепрятков. – В шоу «Уроды тысячелетия». Многих из вас там видел. А вообще, если кто на последние места усядется, того в люк выкину. Все слышали, черви?

Чепрятков забрался на стол и нагло направился к выходу из класса. Прямо по партам. Наступил при этом на учебник Лазеровой и на руку рестораторского сына, оказавшегося на редкость нечувствительным к боли. Хорошо, что вторую руку не подставил.

Иногда мне хотелось Чепряткова просто убить. Вернее, мне всегда хотелось убить его, но в некоторые мгновения это чувство было острее.

Лара уже свалила, Гобзиков сегодня снова не появился, наверное, продлил себе освобождение, молодец.

Я спустился в гардероб. Народу там почти не было, в углу страдала Халиулина, старалась влезть в узенькие сапоги из искусственной кожи, перед зеркалом красовался Шнобель. Шнобель раскрыл походный мини-гардероб и теперь маялся, выбирая, какой шейный платок повязать: дип перпл, аквамарин или блед, наносил последние штрихи перед визитом в Кунсткамеру. Я натянул куртку, уселся на пуфик. Халиулина в сапоги влезла, «молнии» застегнуть у нее, правда, не получилось, Халиулина плюнула, заколола замки булавками и убежала.

Люблю Халиулину.

– Прикольно, иван, – сказал Шнобель, перевязывая узел.

– Что прикольно?

– Прикольно, что мне Мамаиха вчера вечером сказала.

– И что она тебе вчера сказала?

– Вчера приперлись с Указкой, мозги мне сушили, кошелки зеленые. Сначала Мамайкина бредила, что пишет книгу. А потом сказала, что Лара тебя приворожила...

Я икнул даже от неожиданности.

– Порчу на тебя наложила, – сказал Шнобель. – Вот так, иван.

Я потер шею.

– А с чего она взяла, что я... стал за Ларой таскаться? С чего?

– Это же видно, иван. Впрочем, так оно и должно быть. Ты должен за ней таскаться еще по крайней мере... месяц. Потом можешь ее послать. Кстати, Кокос, Кунсткамера – отличное место для скрепления отношений. Подведешь ее к какому-нибудь там монстру, она испугается и задрожит, а ты тут ее приподнимешь... то есть приобнимешь за талию и скажешь: «Шерри, твои глаза прекрасны, как роса...» Ну и дальше, короче. Правда, твоя Лариска вроде бы не собирается ехать в Кунсткамеру.

– Как это не собирается?

– Она не к автобусу пошла, а к выходу. Так что поспешите, мистер, а то все места позанимают, опоздаешь на поезд жизни, иван...

Опять она так. Могла бы подождать. Я вчера всю ночь шнырял по улице Дачной, меня чуть собаки не покусали. А она уходит. Некрасиво, между прочим.

Я выскочил во двор. Там проходила вялая посадка в автобус. Лара медленно шагала к КПП. Закинув за плечо сумку, поглядывая на небо. Я догнал.

– Лар, ты зря это... – сказал я. – Зучиха окрысится... Пойдем сходим, посмотрим на уродов...