Кошки ходят поперек
Шрифт:
– В парке, – продолжал Шнобель. – У них любовь, а ты дурак, бегаешь там, как собачка. Они тебя используют, им просто нужен богатый лох. Может, они тебя даже грабануть хотят...
Все было плохо. Очень плохо.
– Не расстраивайся, Кокос. – Шнобель перешел на шепот. – Давай знаешь что сделаем? Давай скажем, что это они Автола шлепануть хотели? Вместе. Гобзиков и Лариска. Так им, не будут целоваться! Ты из-за нее Мамайкину почти бросил, а эта дрянь с Гобзиковым...
Это было уже совсем плохо.
– Врешь.
– Не вру. Они целовались, аж пар из ушей валил!
Мы стояли
Блюк.
Конечно, Шнобель не утонул. Так, немного простудился. Я – не пример терпения, я терпеть не люблю.
Глава 24 Высота
Я ждал этого. Был уверен, что это случится.
Все начинается со звонка. Не со Звонка в смысле Звонка Судьбы, когда начинают петь золотые колокола, с рек ползет малиновый туман, над головой швыркают маслянистые гуннские стрелы и вообще всякая фигня разная происходит, а со звонка обычного, телефонного. Точнее, мобильнотелефонного. В целой куче фильмов все коловращения и закорюки начинаются как раз с такого звонка. Дзинь-дзинь – и жизнь несется к черту. Машины переворачиваются, бабки над площадями рассыпаются, роковая афроамериканская лав само собой... И все из-за неудачного коннекта.
Некоторые кинокритики (любители мутного кина про тяжелую жизнь белобрысых норвежских психопатов) ругают режиссеров и сценаристов, говорят, что когда у них истощается сюжетная фантазия, то они начинают звонить по телефону. Типа это дешевые приемы и вообще дешевизна просто наиголимейшая... Я вот думаю, что это все ерунда, критики не правы. Так всегда было. И истощение фантазии тут совсем ни при чем. Недавно по телику была передача про русскую классику, так вот в передаче выступал какой-то очередной лохматоусатый профессор, и этот профессор подсчитал все слова в книжках наших великих писателей. И выяснил, что у Достоевского очень часто используется слово «вдруг». Чуть ли не на каждой странице. Это профессора несколько озадачило, поскольку он считал, что «вдруги» бывают лишь в калифорнийских бастерах и бульварных покетах, а оказалось, что нет, не только. И у нас «вдругов» полно. И в начале книжек, и в середине, и особенно в конце.
Вдруг – это что-то типа «бога из машины» (уроки по МХК даром все-таки не прошли) – это когда в конце фильма у хороших чуваков и патроны кончились, и силы кончились, а негодяйчики все напирают и напирают, и вроде бы уже все, пора туфли в белый цвет перекрашивать...
Но в самый торжественно-гибельный момент появляется подмога – чел, которого вроде бы застрелили в самом начале, а оказывается, у него бронежилет был. Или злодея швыряет в реакторную шахту его вернейший клеврет и сподвижник, в последний миг обнаруживший в своей металлизированной душе ростки добра. Или земля разверзается, а оттуда скарабеи волнами. Вот такие загогулины.
Раньше в книжках писали «вдруг дверь отворилась, и вошел мажордом с письмом от Анны Леопольдовны», ну а в письме, соответственно, всякие бяки, от которых тебе никакой лабардан не поможет. А в наши дни так, конечно, не пишут. В наши дни это самое «вдруг дверь отворилась» обрело привлекательную форму залитой пластиком тайваньской микросхемы. Которая пищит, трясется, мигает огоньками
Во какой я умный, хоть трактаты философские сочиняй. «Человек миллениума сквозь призму тотальных коммуникаций». Но умный я не всегда, максимум полчаса в день, потом мозг устает и перестает реагировать.
Вернемся к телефону.
Я вот ненавижу свой телефон. И вообще многие ненавидят. Я знал одного человека, у которого телефононенавистничество приняло патологические формы. Он свой телефон просто-таки пытал. Кнопки ему вырезал, экран расковыривал, дырки кислотой просверливал, глумился, короче, всячески. В результате подобной практики каждую неделю ему приходилось менять клавиатуру, корпус выдерживал чуть дольше – месяц. Родители покупали мастеру аппараты в антивандальном исполнении, но нет такого антивандального исполнения, на которое не нашлось бы своего вандала.
А у меня зазвонил телефон. Мне вдруг подумалось, что Гобзиков снова решил повеситься. И что снова надо его спасать.
Но в этот раз звонок был приятным. Дисплей озарился потусторонне-мертвечинным цветом, корпус задрожал с частотой медленной зубной боли, по экранчику поползли буквы-цифры. Лара. Это была Лара.
Я так и знал, что она позвонит.
Надо было повторить физику, а я не повторял, я валялся в трубе. И все думал. Все представлял, как она и Гобзиков целуются в парке.
Вранье, конечно. Зеленого цвета. Но эта тупая и гнусная картина стояла у меня перед глазами. И чем больше я старался об этом не думать, тем больше думал и отчетливей представлял.
Думал, думал, думал и ждал. Ну, когда позвонит. А между тем вчера ночью я был едва ли не покусан неизвестными мне агрессивными собаками.
– Привет, – сказала она.
Какое хамство. Не, только девчонки могут так хаметь. Нет им уему, нет им покрышки. Немецкая медицина девятнадцатого века для женщин знала три лекарственных средства. Розги. Хорошие розги. Очень хорошие розги. Двадцатый век кое-что изменил, да здравствует демократия.
– Привет, – снова сказала она.
– Привет, – ответил я. – Как ты себя чувствуешь?
И я устроился поудобнее на диване. С Ларой надо говорить с удобствами, не отвлекаясь на жизненную пену.
– Нормально чувствую. Меня там за дуру не посчитали?
– Да не, разве что самую малость... Но с этим можно жить. Знаешь, у одного парня был крейзанутый папаша...
– У меня к тебе одна просьба, – перебила Лара.
– Ну?
Я знал, о чем она меня попросит. Догадывался немножко. Человек не должен ронять своего лица перед девочками. И я повторил, голосом усталым и равнодушным:
– Ну?
Пусть думает, что я страшно занятой человек, пусть думает, что мне смертельно некогда, пусть думает, что я не могу связать громкое с зеленым. Но Лара была не дура. Когда я вспоминаю, как вел себя, как старался выпендриться, мне становится стыдно и неудобно. И жалко. Жалко, что то время ушло, надо было все не так, надо было все по-другому.
Она улыбнулась. Улыбнулась, я почувствовал это даже по телефону. И сказала:
– Ты можешь мне помочь. Если, конечно, хочешь...