Кошмар с далекой планеты
Шрифт:
Хорошее слово – МоБ, был бы режиссером, снял бы такой фильм. Рейс Луна – Плутон, триста человек и мобильное бешенство. И спасается только девочка и ее роботический краб.
– Пора идти, – сказал я. – Надо спешить. Я не хочу под тутошний дождь попасть… Вообще, лучше бы нам побежать.
Мы побежали. Еще километр. И какое же разочарование я испытал в конце этого километра!
– Ты говорила коттедж «Астра»…
Аврора молчала.
– Великий художник Деревянский живет в коттедже, – я улыбался. – Практически на вилле.
Аврора вздохнула.
– Ну… – сказала она. – Художник… Видишь ли, тонкое восприятие мира…
Замолчала.
– Я понимаю, – кивнул я. – Все прекрасно понимаю, тонкое восприятие. Сезанн жил в канаве, Ван Гог отрезал себе уши…
– Ухо, – поправила Аврора.
– Ну да, Ван Гог отрезал себе ухо в канаве, оно понятно. А потом послал его Гогену по почте. Но это же не коттедж! Я хотел принять душ, съесть котлету по-киевски… Как ты думаешь, тут можно найти котлету по-киевски? В этом палаццо?
– Ну… Я не знаю…
Аврора пожала плечами. Я отметил, что за время нашего путешествия на голове у нее проклюнулись волосы. Такой синеватый пушок. Такой брутальный синеватый пушок. Смешно.
– А я знаю, – трагически сказал я. – Знаю. В конюшне не бывает котлет по-киевски.
Коттедж художника Деревянского был совсем не коттедж. Ферма. Нет, даже не ферма. Все-таки конюшня. Самодельная. Длинное приземистое здание, кое-как сложенное из корявых разнокалиберных бревен. Амбар. Рига. Блиндаж. Овощегноилище. С воротами, но без окон. На бревнах проросли свежие зеленые побеги, какая-то местная фасоль, со стручками, во всяком случае, может, съедобная.
И глина такая необычная, синяя в крапинку. В красную. Художественная такая глина. Я пригляделся и обнаружил, что крапинки эти не просто крапинки, а малинки. Настоящие малинки, как живые, только маленькие, в четверть размера, даже светятся изнутри будто, так и хочется съесть, я даже попробовал выковырнуть, не получилось. Вокруг строения тоже глина, бревна избушки ею обмазаны. Мне понравилось. Когда буду себе дом ставить, тоже такое сделаю, и чтобы в темноте еще светились.
Глина оказалась приятно вязкой, я просел в нее подошвами и выдрался с трудом, глина осталась на ботинках и вспыхивала красным, я решил ее не счищать, пусть.
– Интересно, почему он не развернул типовую виллу? – спросила Аврора.
– Странный вопрос, милочка, – я пнул стену амбара. – Даже неуместный. Какой же настоящий художник будет ставить себе типовое жилище? Он должен построить его сам, собственноручно. Как тот мост с крокодилом. Огнем и мечом, как говорится. То есть топором и долотом. Ты знаешь, Аврора, что такое долото?
– Знаю, – ответила Аврора. – Долото – это ты.
– А ты тогда стамеска, – огрызнулся я. – Стамеска Сон, враг мирового порядка. Что делать будем, Стамеска?
– Внутрь зайдем, Долото.
Я пнул ворота, и мы проникли в этот храм искусства,
Внутри конюшня конюшню не очень напоминала, хотя устройство имела самое грубое. Честно говоря, я раньше никогда не бывал в помещениях, в которых с такой силой проявлялась бы первобытность. Нет, мы, конечно, реконструировали, но это все было как-то не так… А вот в коттедже Деревянского все как в Средних веках просто. Земляной пол, очаг из круглых камней, тренога с котлом, стол, вырезанный из большого куска дерева, стул, вырезанный из куска дерева поменьше. Койка из деревянных брусьев с какими-то шкурами. Или с сухим лапником, что-то такое. Страшное. Даже не страшное, а… Чужое. Дремучее. Нечеловеческое.
Под потолком на цепях квадратные брусья. Зачем-то.
Впрочем, художник – он и не совсем человек, я уже говорил, так сразу и не поймешь, что ему надо. Может, эти брусья ему в самую радость. Хотя имелось и кое-что тонкое. Флейта. Пылающая матовым серебром, с механическим усилителем, похожая на старинное фантастическое оружие.
– Хорошо, хоть не баян, – я кивнул на инструмент. – Устал я как-то от баянистов в последнее время.
Аврора не услышала, брезгливо вытянула мизинец в направлении лежбища, промычала:
– Это… это как…
– Нары, – ответил я. – Это называется нары.
– Да… Как он тут жил…
– Счастливо. Крыша есть, стены есть, огонек горит, что еще человеку для счастья надо? Только верная боевая подруга!
Я ткнул Аврору в бок, но она не поняла шутки, слишком потрясена была.
– Непонятно… – Она оглядывала берлогу по второму разу. – Непонятно совсем, где картины…
Никаких картин по стенам не наблюдалось.
– У меня имеется несколько вариантов, – сказал я. – Во-первых, он мог свои работы уничтожить.
– Как?
– Ну, ты сама ведь знаешь как. В огонь. Сидит, рисует-рисует, потом вдруг бах – и творческий кризис! Коллапс даже. Он хватает все свои шедевры – и варит на них суп. Уху. Или харчо, допустим. Но не ест, а с утеса выплескивает, как Гоголь. Во-вторых, и наиболее вероятных, он просто так ничего и не нарисовал. То есть не написал. Сидел себе, смотрел на деревья, на гребни волн. И ничего не делал. Или ногти грыз на ногах, художники – они ведь все йоги. В-третьих, он мог сорваться отсюда заранее.
– Что?
– Заранее. Знаешь, какой у художников нюх?
Я понюхал воздух.
– Зверский у них нюх, – сказал я. – Чуют все. Вот ты знаешь, что все до одного художники, плывшие на «Титанике», спаслись?
– На чем плывшие? – не поняла Аврора.
– На «Титанике». Хотя не важно, это гордое имя тебе ничего не говорит… Так вот, все художники спаслись. Они заранее почувствовали, что корабль идет ко дну и дружно заняли места в шлюпках. Не сомневаюсь, что Деревягин…
– Деревянский, – поправила Аврора.