Кошмар в берлинском поезде
Шрифт:
Еще раз взглянув на маску, я заставил себя улыбнуться ей, как будто моя улыбка смогла бы изменить ее выражение, торжествующе-угрожающее и коварное, но черты жуткой личины и не подумали смягчиться. Напротив, холодный луч осеннего солнца, выглянувшего на мгновение перед закатом, скользнув по ее губам прибавил маске жестокого лукавства. Она все больше напоминала мне нечто вроде рекламы конфет для лакомок с того света.
Наверно такие шоколадные барашки в былые времена похищали, рискуя своей странной жизнью, а также младенцев, необходимых при их кровавых ритуалах, но почему именно в "былые", мне приходилось слышать от красавицы-бабушки о каких-то темных делах на Украине, которые покойному деду приходилось расследовать уже после войны.
Вот поблескивает медными руками шифоньер, какие "прикиды" могут быть развешены на плечиках внутри него? Разумеется, сегодня они сменили высокие головные уборы жрецов на бейсбольные козырьки,
Я представил как глазированную поверхность лица Регины, доведись ей прочесть мои мысли, покрывает паутина мелких трещин, и покривился.
Раздавив окурок в металлическом ежике, чьи лапки покоились на обложке журнала "Время и мы", я со смутною еще тоской пожалел, что не смогу сию же минуту собраться и уйти прочь из этого места.
Сколько еще в Москве таких же вот башен-гетто?
А едва пригреет весеннее солнышко, лесные поляны оглашает звон гитар, они поют о любви и свободе, но они просят любви и свободы только у злых духов, так как им не дозволено обращаться к другим при богослужениях. Писать слева направо им тоже воспрещается, поскольку пользование правой рукой и писание слева направо дозволяется добродетельным людям расы. По воле обстоятельств я очутился в доме, который сделали своим обиталищем представители глубоко враждебной мне формы жизни. Однако дышу ведь я одним с ними воздухом и ничего - ни им, ни мне от него не делается дурно. Велено терпеть. Усталость от кочевой жизни брала верх над голосом рассудка. Я решился, отбросив тревожные мысли, поесть, напиться чаю, а потом, если позволит самочувствие, поработать над рукописями, чтобы в конце концов заснуть впервые за много дней в тишине и одиночестве.
Ночью мне привиделся во сне некто, не посещавший меня с самого детства. Едва только начали передо мною вырисовываться, становясь от эпизода к эпизоду все подробнее и явственней, те места в городе моих снов, по каким неизменно пролегал маршрут этого в высшей степени жуткого и отталкивающего персонажа, охватила меня какая-то зыбкая, безысходная тоска, верная предвестница неизбежной с ним встречи.
На уходящих под уклон, совершенно безлюдных улочках клубился туман, в воздухе чувствовалось влажная прохлада. Из тумана на перекрестках торчали металлические вышки, подобия тех, что бывают установлены на стадионах или маячат в фильмах о Холокосте. Вдоль тротуаров произрастали одинаково невысокие деревья с голыми ветвями. Ни вышки, ни противоестественные деревья, ни угрюмые каменные постройки, в чьих черных окнах стекла не издавали блеска - ничто не отбрасывало тени, потому что свет, равномерный и тусклый истекал неизвестно откуда. Это был свет заката, невыносимо долгого заката. Казалось, одна бескрайняя тень чего-то непроницаемого и громадного нависала над городом моих снов, словно он находится в подземелье. Гнетущая тишина и безлюдие заставляли думать, что его обитатели, все до единого, безропотно собрались в указанном им месте и с покорностью обреченных оставили свои обжитые углы, гонимые необоримым страхом перед ужасными метаморфозами, происходящими в их жилищах по воле некоего Зла, во много крат превосходящего их своим могуществом.
Царствие безмолвия продолжалось до момента, когда резкий голос невидимого диктора не провозгласил, нарушив тишину, откуда-то с вышек: "Внимание! Внимание! Сейчас мимо вас пройдет мужчина с женскою щекой!"
Звонкие ехидные голосочки призраков повторяли эту фразу, словно эхо, в клубах фиолетовой дымки, за темными углами, и окна домов начинали сжиматься, подобно диафрагмам. Слова, прозвучавшие с вышек, я это твердо знал, были обращены ко мне, единственному живому человеку в городе.
Вслед за ликованием бестелесных форм город снова на некоторое время погружался в безмолвие. Наконец откуда-то, выступив из--за дерева, скорее всего в отдалении, появлялся черный силуэт. Погружая ноги в опустившийся до уровня травы туман, он, казалось, двигался по облачной равнине. Он неотвратимо приближался - этот одинокий ветеран на параде Ужаса, сокращая расстояние, вопреки законам оптики, то увеличиваясь в размерах, то становясь снова меньше, и всегда проходил мимо, бросив на меня взгляд, полный зловещего смысла. "Мы одни с тобой в этом скорбном месте, - говорил его взгляд. - Ты со своим неисцелимым страхом, истоки которого тебе неизвестны, и я со своим даром погружать в ужас, останавливая время, трансформируя пространство, лишая тебя того презренного грима, который ты считал своей силой воли".
Маленький старик в черной складчатой
Я очнулся ото сна, когда наступил рассвет и сквозь узорчатую материю портьеры просвечивало матовое небо. Встав с дивана, я сразу прошел в ванную, где ополоснул шею и лицо водой из крана. Сиреневая занавеска, отделяющая ванну от умывальника, была задернута. Сперва я как-то не обратил на это внимания. Что-то на уровне моей груди чернело сквозь полупрозрачную клеенку. Не долго думая я отодвинул ее, и тут же отшатнулся с бранью, стукнувшись затылком об вешалку для полотенец. На кафельной стене висела, возможно на присоске, несколько меньших размеров копия той маски, что я обнаружил в комнате. Мне стало казаться, что воздух в ванной сгущается и на зеркале даже образовалась испарина, как будто здесь только что принимали душ. Даже ядовито-сладкий запах деодоранта, как мне почудилось, достиг моего обоняния.
Выкурив на кухне сигарету, я принял решение больше не ложиться на спать на ложе доктора Эйнштейна. На мое счастье между гардеробом и балконной дверью отыскался весьма толстый поролоновый матрас со специальными лямками. Я отволок его на кухню. Потом я сварил себе кофе и уселся за стол писать письма своим товарищам.
Около тех часов пополудни, стоило мне выйти на крыльцо, как начал капать дождь. Но я все-таки успел сходить за едой, отыскал почтовое отделение и заодно убедился в существовании стоянки такси приблизительно в двух сотнях метров от башни тревожных масок.
Уже в просторном зале магазина, бродя среди покупателей в дождевиках, отрешенно кативших перед собой коляски с продуктами, я восстановил в памяти окончание ночного кошмара.
"Мужчина с женскою щекой" входил вместе со мною в подъезд, а после и в лифт, звезда на его кофте превращалась в мертвый Кленовый лист, едва только я хотел прочесть выбитую на ней надпись: Лифт останавливается и мы выходим на: безлюдный перекресток, в центре которого стоит голое черное деревце в облачке фиолетового тумана. Повернув ко мне лицо, урод начинал наваливаться на меня, звеня брелоками и гримасничая. Я терял сознание...
Погода, и без того по-осеннему скверная, ближе к вечеру испортилась окончательно. Ветер дул не переставая, покрывая рябью лужи, в которых отражались бегущие по небу косматой грядой облака. От уцелевшего на пока еще не застроенном пустыре одинокого дерева отделилась стайка уже знакомых мне собак. Когда они подошли совсем близко, я чуть было не отломил им колбасы, но поленился и поспешил внутрь.
Когда я занимался приготовлением себе на ужин незамысловатого блюда, в коридоре стали доноситься какие-то подозрительные звуки и шорохи, а ручка двери (она хорошо мне была видна из кухни), дважды шевельнулась. Все это мне, разумеется, не понравилось. Дело в том, что я оставил службу еще в августе, а сейчас конец ноября, и по этой причине у меня могут возникнуть неприятности с советскими законами, и в добавок у меня нет московской прописки. И эмигрантские журнальчики у нас, если верить хронике текущих событий, не любят. А в гнездышке галантного Игорька и неувядающей Регины могут храниться и более жгучие буклетики со шведскими сюжетами, способные взбудоражить не только тлеющую во браке страсть, но и следственные органы. Порнография плюс антисоветчина - чего же боле. Мне вспомнился в высшей степени неприятный персонаж, известный в моем родном городе под кличкой Папа, хотя звали его, как это ни странно, тоже Гариком. Было общеизвестно, что ему все сходит с рук. Этот гибкий брюнет с тяжелым взглядом обитал в кажущимся средневековым лабиринтом апартаменте как раз напротив ОблКГБ! Он беседовал со мною в полумраке, от находящегося в комнате антиквариата веяло чем-то нестерпимо порочным, казалось, что в этом месте был осквернен каждый квадратный сантиметр жилплощади. Изображения всевозможных идолов, рукотворные подарки тех, чьи судьбы искалечило это молодое чудовище, смотрели на меня изо всех углов, с полочек, со стен: Речи трещали меж его зубов, точно дрова, пылающие в камине. Он кощунствовал, лаская своими паучьими пальцами бледную ножку невероятно стройной и крохотной девушки с абрикосовым ртом, одетой, что было редкостью в те времена, полностью в черное. Через месяц я был принят в Лоно Православной Церкви иеромонахом Валентином; но еще долго смущали мой ум слова хозяина готических хором напротив КГБ, бледный подъем ножки его ассистентки, к которой он обращался Lapiscula - Жемчужинка, огненный и мрачный, словно оргиастический стон, взгляд ее огромных глаз на детском лице, черный пушистый свитер, из-под которого выглядывали, казалось, оголенные ноги: Точно такое же тревожное чувство вызывала и эта несравненно менее таинственная квартира.