Кошмарный принц
Шрифт:
Часы «Восток» оттикали половину третьего ночи. Виктор Ильич хотел отложить «Waterman»… но стальная ручка не хотела выпадать из скрючившихся (но без болезненных симптомов) пальцев.
«Пресвятая Богородица, пальцы меня не слушаются! У меня что — иммунитет выработался и пресловутое „чудесное исцеление“ больше не…», — не успел додумать смотритель, как пальцы, обретя гибкость, сжали ручку и каллиграфическим почерком со слишком уж правильными округлостями букв вывели на листе предложение.
Глава 20
Чудин белоглазый не ожидал выходки от мальца,
Глава 21
Последняя
Виктор Ильич не испытал той чудовищной пульсирующей боли, как тогда, выводя «ВЕРНИ» на листке. Присутствовало лишь сугубо неприятное ирреальное ощущение марионетки, отчего на лице опять выступила липкая испарина.
Каким образом всё-таки писал романы Юрий Клинов? Есть ли что-то схожее с состоянием Виктора Ильича, или смотритель на самом деле всего лишь марионетка?
Задавая вопросы, Виктор Ильич вспомнил об одном деловом письме, адресованном ему Кошмарным Принцем незадолго до гибели. Если он найдет письмо в своих бумагах, то запросто сможет…
Занятый мыслями, Виктор Ильич отъехал на офисном кресле от стола и в секунду, когда взгляд должен переместиться на дверь, боковым зрением усёк движение на столе. Он медленно поднял голову, чуя неладное, и увидел то, чего никак не ожидал увидеть. Не доверяя зрению, Виктор Ильич подкатил к столу. И долго смотрел на явление, боясь что-либо сделать. Сожжённые и исчезнувшие листы, повествующие о Чудине белоглазом, стопкой лежали по правую руку от центра стола. Бумага корява, края обгорелые, текст во многих местах подпорчен, но в целом порядок. И это листы, исписанные им, Виктором Ильичем. Вот уж истина: рукописи не горят! Но по канонам готики… или мистики не должны ли листы быть в первозданном виде? Сказать, что смотритель растерян, значит не сказать ничего. Он продолжал тупо взирать на проклятые три листка, которые, пусть и сожжённые при необычных обстоятельствах, но были сожжены. В голове Виктора Ильича «чудесное» появление ассоциировалось с воскрешением кремированного человека. Он боялся прикоснуться к корявой бумаге, боялся повторной яркой вспышки
зверя
образа разъярённого волка, выпрыгивающего из листов, боялся ещё более пугающей каверзной выходки того, кто вернул обгорелый текст. Он просто боялся. Даже пошевелиться.
Что же получалось: бесовская нечисть решила, что появление Чудина в качестве фигуранта — удачная идея и ничуть не испортит историю?
«Я уже боюсь что-либо понимать», — подумал Виктор Ильич. За пару минут слишком много страхов, а?
Неуверенный в своих действиях, смотритель протянул руку к листам. Так или иначе, их нужно было убирать со стола. Но он не мог пересилить себя, прикоснуться к ним. Ситуация патовая.
— Давай по порядку, — одними губами прошептал Виктор Ильич и медленно убрал от листов занесённую руку. Снова откатился, следя за столом. Встал и бесшумно покинул кабинет-студию. Где-то в подсознании зиждилась надежда, что, вернувшись, он не обнаружит погорелую бумагу, что это — галлюцинация. Ведь он, в конце концов, не прикасался, не осязал листы-подкидыши, так почему им не быть плодом воспаленной фантазии!
Спустившись в квартирку, Виктор Ильич перерыл корреспонденцию, счета, документы, добрался до старых газет с занимательными статьями и только в подшивке журнала «Офицеры» за прошлый год отыскал искомое. Виктор Ильич открыл конверт и выудил письмо. Для пущей ясности подошёл к свету и вгляделся в убористые слова. Конечно же, он помнил почерк Кошмарного Принца: его трудно изменить… «Но легко подделать», — подсказало
— Да я же помню его почерк со школы! Что за бред в башку лезет! — психанул смотритель и с остервенением скомкал письмо. Почерк письма не имел даже отдаленного сходства с каллиграфическим почерком с правильными округлостями букв, которым «писал» Виктор Ильич. И сомнение в подлинности почерка в письме против желания и здравого смысла закралось в смятенную последними происшествиями душу смотрителя.
Он позвонил Надежде Олеговне.
— Алло? — услышал Виктор Ильич заспанный и родной голос. Сердце сжалось: он её разбудил. Олух!
— Это я, — сказал он и представил, как она вскакивает на кровати.
— Витя? Что стряслось?!
— Стряслось. Извини, не дождался утра. Я олух!
— Хватит молоть чушь, Виктор! Говори.
— Скажи, где находятся рукописи твоего сына… те, что он писал авторучкой? Мне важно их увидеть.
— Их нет…
— Как нет?
— Так! У него был пунктик: перенеся текст в компьютер, он устраивал из рукописи костёр… и радовался этому, как ребёнок.
— Господи…
— Объясни мне, что всё-таки происходит?.. Ты продолжаешь писать новый роман?
— Я не могу по телефону… Неужели у тебя ничего нет?!
— Нет. Хотя постой… у меня где-то есть рассказ… ксерокопированный. Мой… ммм… его отец однажды втихаря снял копию на память.
— Я прилечу первым же рейсом! — воскликнул Виктор Ильич.
— Не прилетишь. Я прилечу к тебе. И не спорь. Я имею право знать, что там у тебя происходит… Как-никак Юра мой сын!
— Хорошо. Только не забудь рассказ.
Виктор Ильич захотел выпить «валокордина», но, вспомнив о фармакологических свойствах (в частности: о гипнотическом эффекте), передумал. Лучше трезво (и резво!) оценивать ситуацию, чем под лёгким кайфом и с убийственно заторможенным спокойствием. И слово «убийственным» — не фабула, а самая что ни на есть возможная развязка всей этой чёртовой истории. Кто знает, на что способен древний стол? А вот сто грамм водки пошли бы впрок… Где только взять среди ночи?
Смотритель вернулся в кабинет-студию.
Три обгоревших листка по-прежнему лежали по правую сторону от центра стола. Если это действительно галлюцинация, то неправдоподобно затянувшаяся. Оторопь сковала ноги, и приблизиться к столу мужчина, успевший юнцом нюхнуть пороха войны, не в силах был себя заставить. Не знал, что делать. Ночное время сжимало свою пружину, поджидая момент максимального напряжения, чтобы разжать её и выстрелить в небо солнечным диском, дать миру очередной день. Всё естество Виктора Ильича противилось желанию сесть за стол, за поганое бузиновое проклятье. А стол манил… манил, отзываясь в самой-самой глубине души тонким звуком забытой кувиклы. И звук тот отчего-то не прибавлял спокойствия: немузыкальный он был, ничего общего с русской флейтой.
Стол манил и отталкивал. Виктор Ильич впервые подумал о себе, как о наркомане. Он не просто знал, он был уверен, что погибнет, и не мог себя остановить. Ведь он не настолько глуп, чтобы отрицать сверхъестественное, творящееся со столом… и вокруг него… Кого? Стола? Или смотрителя? Виктор Ильич повязан со столом крепкими узлами. К сожалению, уже повязан. Не нарушь он свои же правила, ничего бы не произошло, стол стоял бы сиротой казанской ещё долгие-долгие годы, пока какая-нибудь бестолочь не села за него. Но бестолочью оказался он, Виктор Ильич, смотритель, старый друг семьи Клиновых, идиот… И именно он пробудил ото сна после гибели Кошмарного Принца некое чертово отродье, обитающее в столе чернокнижника.