Космаец
Шрифт:
— Тысячу раз я тебе говорил, об этом нечего беспокоиться, — рассердился Космаец. — Кончится война, мы вернемся на Космай. У меня есть дом, если его не сожгли, есть отец и мать, если их не расстреляли, а девушек мы найдем таких, каких еще никто не видывал.
Стева усмехнулся и взглянул на Космайца исподлобья:
— Ты большой оптимист… Эх, опять команда… «Приготовиться…» Ой, мамочка, как я встану?
Космаец вскочил и протянул ему руку:
— Давай.
Стева и Космаец почти два года шагали в одной роте, укрывались одной плащ-палаткой, делили пополам и муки и горькое счастье, все уважали их как старых и опытных бойцов. В бою они всегда были рядом, любили друг друга, как родные братья, и все же…
«Все кричат: Космаец, Космаец, а я-то что же? — сердито думал политрук. — Разве я воюю хуже? Ну ладно, он командует, бойцы выполняют приказы, а кто воспитывает таких героев? Мы, политруки и комиссары…»
И все же лучшей наградой для Стевы было то, что коммунисты предложили избрать его секретарем партячейки. Новая должность задала ему немало хлопот, но он чувствовал себя всесильным властителем небольшого государства. И чтобы бойцы, а в первую очередь девушки, знали, что он стал таким важным руководителем, Стева где-то раздобыл и повесил через плечо желтую кожаную планшетку, набитую старыми газетами, а из-под крышки планшетки всегда виднелась книга, впрочем, прочесть ее никак не находилось времени. У него была также и История ВКП(б), которую он открывал только на партсобраниях, и, потрясая ею перед лицами товарищей, говорил: «Смотрите, это для нас букварь, по которому мы должны учиться, как воевать и какими быть». В качестве политрука Стева вмешивался во все споры командира с комиссаром, вставлял замечания, защищал комиссара, выдвигал свои предложения, ругался, спорил, уговаривал, а когда надо было, умел и потребовать; если добивался своего, весело насвистывал, выпячивая грудь, как старый сват на свадьбе.
Но у политрука был и недостаток: он любил выпить. Об этом знал даже комиссар батальона, но Стеве все сходило с рук. Вероятно, его человечность подкупала начальников.
«Испорченные люди и пьяницы всегда хорошо воюют», — шутили в роте, и все знали, что это камешек в огород политрука.
Среднего роста, с кривыми ногами, в широких немецких брюках и длинной итальянской куртке, обвешанный гранатами всех воюющих государств, обмотанный пулеметными лентами, с пистолетом на животе, он больше походил на харамбашу [8] князя Карагеоргия [9] , чем на партизанского политработника. Все это воинственное снаряжение отнюдь не придавало красоты его худощавому лицу. Сейчас, пошатываясь от усталости, он едва поспевал за взводом.
8
Харамбаша — атаман, предводитель гайдуков.
9
Карагеоргий — вождь народного восстания, глава освобожденной от власти турок Сербии (1804 г.).
— Совсем замерз, братцы, — Стева еще глубже втянул свою тонкую шею в широкий ворот гимнастерки. — Эх, сейчас хоть бы с немцами сцепиться, чтобы немного согреться.
— Не беспокойся, вот перейдем в Сербию к нашему Космайцу, сразу согреешься. Эти сербы поджарят пятки, — иронически заметил Звонара, шедший рядом. — Там четник на четнике сидит, четником погоняет, там четники всем заправляют, хотят казнят, хотят милуют.
— Врешь, парень, — взорвался взводный. — В Сербии больше партизан, чем где-нибудь в другом месте в мире. Ну-ка вспомни,
Космаец раскраснелся. До этого он всю дорогу дрожал от холода в тонкой рубашке с короткими рукавами, а теперь его словно опалило жаром. Глаза засверкали, даже шрам на лице покраснел.
— Нет, товарищ, сербы не трусы. Они привыкли воевать. Да тем более если приходится воевать вместе с русскими… Нет, ты оставь это…
— Конечно, сербы умеют постоять, но только за короля, — улыбаясь продолжал Звонара. — Сербы больше любят короля, чем собственных детей. Они еще в колыбели за него голосуют.
— Это, может быть, и так, но я точно знаю, что черногорцы еще в начальной школе мечтают о министерском портфеле или о генеральских эполетах. На меньшее они не согласны, — вмешался в эту дружескую перепалку Стева. — Рассказывают, что один черногорский пастух бросил своих овец, и явился в Белград, чтобы занять министерское кресло. Через месяц, говорят, вернулся домой, а когда его спросили, почему он так долго не принимал пост министра, он серьезно ответил: «С меня хватит, дети мои. У меня есть сыновья и внуки. Пусть теперь они выходят в люди». А потом потребовал, чтобы его уважали, как министра, и, мне кажется, до самой смерти писал королю и требовал пенсию.
— Оставь ты, бога ради, эти шуточки, — отмахнулся Звонара и поспешил затеряться среди бойцов.
Иногда во мраке слышалась песня, печальная, как все вокруг, а колонна двигалась медленно, люди ползли, как муравьи, часто останавливались перед каким-нибудь препятствием и ждали, пока впереди перекинут мосток иди решат, по какой тропинке идти в обход. И каждый раз после остановки бойцы видели брошенные ящики, пустые патронташи, обозное имущество, а то и солдатские шинели.
В глубоком каменистом ущелье лежала лошадь, она перегородила узкую тропинку, приходилось шагать прямо по ней. Кляча была еще жива, и каждый раз, когда ее ребра безжалостно топтали тяжелые башмаки, она поднимала голову, словно хотела разглядеть, кто это так ее мучает.
— И конь погиб в тяжелой борьбе за свободу, — сказал кто-то из партизан. — Послушайте, и у лошади есть душа, не топчите ее.
— Надо бы прикончить коняку. Хорошая вышла бы похлебка, — отозвались из темноты.
Страшно и таинственно выглядела вереница людей ночью. Бойцы едва тянут ноги, падают и умирают раненые, а живые едва переводят дыхание: они тоже готовы умереть, только бы избавиться от мучений. И это продолжалось до тех пор, пока батальон не поднялся на вершину горы и не остановился.
К утру облака разошлись, а небо усеяли звезды. Где-то вдалеке загремели орудия.
— Это ведут бой сербские партизаны. Ну и грохочет: похоже, самые крупные гаубицы, — прислушиваясь, сказал Космаец. — Наверное, на Дрине.
Ему никто не ответил, потому что все вдруг увидели скорчившегося мертвого партизана. Откинув голову, с раскрытым ртом и остекленевшими глазами, боец лежал у низкого куста, сжимая одной рукой зеленую веточку, а другой обхватив карабин. Темное восковое лицо было похоже на лицо мумии.
— Для него война кончена, — прошептал Стева и ускорил шаг.
Теперь еще чаще попадались брошенные солдатские шинели, пустые сумки, седла, рваные одеяла — чего только не увидишь у дороги, по которой прошла усталая армия.
Глядя на все это, Космаец чувствовал, как спина его покрывается потом. Ведь сейчас здесь гибнет то, что собиралось все эти тяжкие и долгие годы, когда было так мало сил. Люди умирают без борьбы, без выстрелов, подыхают от голода и усталости.
Из звериной норы торчало закоптелое дуло тяжелого пулемета. Как нелегко достался он партизанам и как легко бросили его! Космаец отбил его у усташей в свой день рождения, и теперь, глядя на пулемет, он почувствовал, как на глаза навертываются слезы.