Космаец
Шрифт:
— Эх, черт побери, неужто до того дело дошло, что мы ругаться начали?
— Если я чувствую, что прав, я с отцом родным готов подраться, — резко ответил командир, снял шайкачу, скомкал ее и спустился с холма.
Ему хотелось остаться одному со своими мыслями, немного остыть, он чувствовал, что сейчас, назло комиссару, способен дать такой приказ, который будет противоречить директиве, а потом его, Павловича, поставят к стенке и расстреляют как преступника.
«Ну, ладно, мы запрещаем, так это наш долг, а куда смотрят эти наши дураки?.. Слишком уж честны наши парни, и кто их так воспитал? Подыхают с голодухи, а не крадут… Взяли бы потихоньку, чтоб никто не видел, да съели. Воспитали мы их на свою
Через несколько минут командир спустился к быстрой горной речке. Сквозь воду виднелось неровное дно, покрытое зелеными камнями, по ним мчались торопливые струи. За крутым поворотом, где освещенная солнцем прозрачная река текла спокойно, словно по равнине и отражала крутые берега с купами деревьев, Павлович увидел несколько бойцов из хозвзвода, а на берегу валялись сливовые косточки и огрызки яблок.
— Котлы моете? — спросил он старшего повара. Этот кривой обозник раньше был храбрым бойцом. — Обед варить собрались?
— Какой там к дьяволу обед, мы забыли, как он пахнет, — ответил повар, засучивая рукава.
— Васа собирается компот варить, — объяснил кто-то из обозных. — Здесь слив много, да и яблоки есть.
— Вам, верно, понравились яблоки? — засыпая мелкой галькой брошенные солдатами огрызки яблок, спросил Павлович.
— Нет, не понравились.
— А почему?
— Червивые.
— Да откуда нам знать, какие они, товарищ командир, — нашелся повар Васа и бросил озорной взгляд на недогадливого бойца, словно говоря ему: «Эх, ты, дубина неотесанная, дурень, разболтался с командиром», — мы ведь их и не пробовали.
— Вот и хорошо, что не знаете. А то стоит вам попробовать, так после нас на деревьях и яблочка не останется.
«Грех, когда человек деньги украдет или убьет кого, но, если голодный возьмет поесть, так это просто доброе дело», — думая так, командир вышел на полянку, залитую солнцем, сбросил куртку и повалился на зеленую траву. Хотелось уснуть, но сон не шел. Из головы не выходила забота.
«Нет, сейчас не время отдыхать. Потом, потом…» Он вскочил с земли и через несколько минут уже скакал в сопровождении связного в штаб бригады.
V
— Хороша наша жизнь, ничего не скажешь, спи сколько угодно, а не хочется спать, можно в коло пойти поразмяться. Смотри, как веселятся наши в козарачком, — так говорил один из бойцов Космайца, подпирая костлявой спиной деревянный забор и глядя вдаль, где белели гори, освещенные солнцем. — И откуда только у них сила берется? Удивительный наш народ, право слово, удивительный! Какая-то чертова сила в нем. Постойте-ка, вы ничего не чувствуете? Будто хлебцем горячим запахло, — он глубоко втянул в себя воздух. — Эх, показалось, нет ничего… Съел бы сейчас кусок хлеба с солониной! Вот кончится война, я пойду работать в пекарню, честное слово! Это куда благороднее, чем людей убивать. Всегда тебе будет горячий пшеничный хлебушек, белый как вата, а уж пахнет-то… Ох, душу бы отдал!
— Да замолчи ты, несчастный, от твоего хлеба у меня живот разболелся, — Милович едва шевелит пересохшими губами, пытаясь смочить сухой рот, и, с трудом проглотив густую слюну, встает. — Пойдем лучше, повеселимся. Ишь как заливается гармошка, так прямо сердце и замирает.
Гармошки слышались в нескольких местах, кое-где, будто на крестьянской свадьбе, раздавались веселые выкрики. Мелодия звенела в тишине летнего дня, парила в воздухе и терялась вдали. Даже мертвым не спалось при звуках козарачкого коло. Их вынесли на голую вершину горы над селом, словно хотели показать, как веселятся живые. Рядом со старой заброшенной церквушкой с покосившимся крестом, облупленными стенами и выбитыми окнами дремал печальный деревенский погост. На самом краю его,
На кладбище хоронили покойников, а по дворам в укромных уголках сидели бойцы и пели любимые песни, пронесенные сквозь страшные бои, песни, рожденные на марше, на привале у костра, песни, крещенные пулей и гранатой.
Рядом с юношами плясали девушки одна другой краше, одна другой моложе. Во второй роте их было четыре, самая младшая — боснийка Здравкица. Сейчас она сидела в сторонке, крутила на пальцах длинные черные локоны и не сводила глаз с политрука Стевы, ожидая, когда он затянет: «Потому что жалко этих дней прекрасных, этих дней прекрасных, сладких поцелуев». Здравка первая принесла в роту эту песню, которую так любят петь парни. А потом песня полюбилась всем бойцам, и они часто пели ее тихо, на восточный лад, немного в нос. Девушка смотрела на политрука своими огромными, страстными, блестящими, как маслины, глазами, но Стева притворялся дурачком, делал вид, что ничего не замечает: ни белого девичьего лица, ни длинных черных кос, которые она нервно расплетает и заплетает. Стева развел часовых по постам (это важное дело он не доверял никому) и валялся на постели, сделанной из зеленых веток.
— Как эта зелень напомнила мне детство, — сказал Стева и глубоко вздохнул. — Отец всегда брал меня с собой в лес. Стоило мне остаться дома, я то с ребятишками подерусь, то с мачехой поссорюсь… Один раз я ей юбку подпалил… Хорошее было время, но каким далеким теперь оно мне кажется.
— Да, — согласился Космаец, растянувшийся рядом, и спросил: — Ты не слышал, как чувствует себя интендант?
— Жив еще, коли не подох.
— На войне интендантам лучше всего живется.
— В такой ситуации всякий осел может быть интендантом.
— Так же как и политруком, — пошутил Космаец.
Стева сначала взъерошился, потом побагровел, а взгляд у него стал тяжелым и серым, как туча.
— Вот только я не знаю, что бы ты, умник, делал, не будь на свете этого осла? — выдавил он. — Как жить бы стал?
— Уж во всяком случае не хуже, чем сейчас… И не голодал бы. И не будь ты ослом, то уж наверняка, нашел бы выход, — хладнокровно ответил взводный, продолжая глядеть на пушистое облачко, повисшее над горной вершиной, хотя отлично видел, что политрук обижен.
— Ах, так, значит, говоришь, не голодал бы, — политрук повесил планшетку через плечо, закинул на спину автомат, засунул руки в карманы, чтобы подтянуть брюки. — Нет, погоди, я тебе докажу, что я совсем не такой, как ты думаешь, уж сегодня мы попробуем жареного.
В детстве Стева почти никогда не выходил из дому через дверь. Он предпочитал выскочить в окно и показать мачехе язык. Теперь он тоже не искал калитку. Возьмет и пролезет между двумя кольями плетня или двумя жердинами, а чаще всего просто перепрыгнет ограду. Поэтому, наверное, брюки у него всегда имели такой вид, словно их собаки рвали. Вот и сейчас, он перепрыгнул через изгородь и задумался. Кто знает, удастся ли ему найти что-нибудь в этом мертвом селе. Его гнало злое упрямство, которое словно так и рождается вместе с сербами. «Я должен что-нибудь найти, если даже придется расстаться с этим черепком на плечах», — думал Стева, заглядывая во все уголки.