Космаец
Шрифт:
Он спешил и, сбегая по лестнице, торопливо рассовывал по карманам деньги. Тяжело дыша, выскочил во двор, перебежал через дорогу и по узкой тропке вышел к небольшому домику с облупленными стенами и разбитыми окнами. С тех пор как кончилось детство, он ни разу не приходил сюда, и ему показалось, что он попал в какую-то чужую незнакомую страну. Дрожащей рукой он постучал в дверь.
— Джока, тебе кого? — услышал он знакомый голос сына сторожа Иоцы Швабича, который стоял у низенького сарайчика с вязанкой хвороста, принесенного из леса.
— Тебя, — подошел к нему Джока.
— Меня? — Швабич окаменел и, забыв сбросить со спины вязанку, таращил глаза на хозяйского сына, одетого во все новое и со звездой на папахе.
—
— Нет, спасибо, я… я не курю, — ответил Иоца и, вытащив из штанов край рубахи, вытер ею пот со лба. — Джока, мне некогда. Меня отец в лесу ждет. Он собирает хворост, а я ношу.
— А, брось пустяками заниматься, — с улыбкой сказал ему Дачич. — Иди, возьми нашу телегу и привези себе дров сколько угодно. Наруби у нас в лесу.
— В твоем лесу? — Изумленный Иоца вытаращил голубые глаза.
Швабич был тонкий, высокий, сухой паренек, с длинным рябым лицом и отвисшей нижней губой. Широко открытые глаза выражали вечную тревогу, а голова была втянута в плечи, точно в ожидании неожиданного удара. Год назад отец просватал ему девушку, хотел женить, но невеста убежала в другое село и самокруткой вышла замуж за какого-то беженца из Баната, который через месяц прогнал ее. Если бы девушка согласилась, Иоца и теперь привел бы ее в свой дом, состоящий из низкой закопченной комнатки и закутка с черными стенами и широким очагом посредине. Обычно Иоца ходил без шапки, а по праздникам надевал старую соломенную шляпу с черной широкой лентой. С начала весны и до первых морозов он ходил босиком, поэтому ноги у него были как выдубленная кожа с глубокими трещинами, которую даже колючки акации не могли проколоть. Несколько лет он служил у Дачича, стерег овец на пастбище, но, когда Дачич узнал, что Иоца прячет у себя в хижине партизан и дает молоко для раненых, он прогнал парня. После этого Швабича мобилизовали четники, он пробыл у них меньше месяца, его прогнали, считая придурковатым, чтобы «не позорил королевскую гвардию».
— Я пришел спасти твою голову, — начал Джока, закурив сигарету. — Видишь, пришли партизаны, ищут и забирают всех, кто был в четниках. Я вспомнил про тебя, Иоца, знаешь, мы ведь все-таки товарищи, если мы не будем друг другу помогать, то кто нам поможет.
— Четники меня выгнали, — жалобно ответил Иоца. — А у них мне неплохо было. Такие хорошие башмаки мне дали… Я не хотел убивать, и они меня…
— Врешь, Иоца, я хорошо знаю, что ты убивал партизан, — улыбаясь поддразнил Джока.
— Я не убивал, ей-богу, не убивал.
— А за что ты получил башмаки?
— А их один четник снял с убитого партизана и подарил мне.
— А кто убил этого партизана? Ты… Я ведь знаю, какой ты стрелок… Но сейчас все это могут забыть. Я хорошо знаком с партизанами, и, если ты засыплешься, я помогу тебе вырваться из их лап. Знаешь, когда пришли партизаны, я первый пошел к ним добровольцем. Вот и к тебе я пришел, чтобы спасти от смерти.
— Они послали тебя забрать меня? — Иоца отшатнулся и сел на землю, глядя на хозяйского сына Джоку выпученными глазами.
— Нет, зачем. Что, разве я тебе враг? Я утаил от партизан, что был в четниках, и обещал им, что ты пойдешь с нами… За это, если будешь меня слушаться, после войны получишь землю, хороших коней, дом, какой захочешь. Только ты должен меня слушать и делать, что я скажу, потому что после войны меня обещали назначить председателем общины, а ты ведь знаешь, кто такой председатель.
Желтое лицо Иоцы вытянулось, глаза открылись еще шире, ресницы растерянно заморгали.
— Вот возьми деньги, — Джока вынул из кармана пачку новеньких красных стодинарок и сунул Швабичу, — купи себе хорошие башмаки, а за брюками ко мне приходи, я тебе свои дам.
— А у меня есть башмаки, что я принес из четников, —
— Только никому не говори, что это тебе партизаны послали, — предупредил Джока, — и у них когда будешь, помалкивай. Они не любят, когда об этом вспоминают.
— Никому, никому не скажу… Я отцу отдам, пусть дом поправит, — ответил Швабич, а когда Джока ушел, он растянулся на куче сухих кукурузных листьев у дома и закрыл глаза. Никогда в жизни он не чувствовал себя лучше, чем в этот теплый осенний день. Ему казалось, что солнце пригревает со всех сторон. И он уже видел на месте старой хибары, покрытой соломой, большой дом с погребом и двор, огороженный, как у Дачича, дощатым забором. А сам он скачет на вороном коне по своим лугам и вдыхает крепкий аромат полевых цветов. Девушки отбивают его одна у другой, а он в голубой антерии [47] , в новых желтых опанках и белой шляпе ни на одну не обращает внимания. Вот он приказывает музыкантам играть колубарское коло и приглашает Райну Дачич. А она, вся в белом, высоко держит голову и танцует в коло, заглядывает ему в глаза и счастливо улыбается. Он так глубоко задумался, что не заметил, когда отец вернулся из лесу, и очнулся только тогда, когда старик с шумом сбросил вязанку с кривых худых плеч.
47
Антерия — верхняя мужская одежда.
— Иоца, сынок, почему ты еще раз не пошел в лес? — спросила его мать, когда отец скрылся за дверью. — Отец больной и сам должен таскать дрова.
— Я, мама, ухожу в партизаны, — не открывая глаз, чтобы не рассеялось все то, о чем он мечтал, ответил Иоца.
— Ой, Иоца, ты что, с ума сошел, хочешь, чтобы тебя убили, — запричитала мать и опустилась на вязанку, брошенную перед домом.
— Молчи, мама, Джока тоже идет, почему же и мне не пойти.
— Джока из богатой семьи, он всегда найдет местечко потеплее, а ты-то, бедняк несчастный, куда идешь? — Мать утерла слезы уголком платка, завязанного под подбородком.
— Когда война кончится, мне партизаны землю дадут и лошадей. — Он сжал в руках деньги, которые ему дал Джока, и протянул их матери.
— Откуда это у тебя, Иоца? — испугалась мать.
— Это мне дали партизаны дом поправить.
Старый хромой сторож Живко молча сидел перед домом на треногой скамеечке и ел кусок пройи, посыпанной красным перцем. Иногда он переставал жевать и мизинцем выковыривал кусочки хлеба, застрявшие в испорченных зубах.
— Тебе пора идти в армию, — не глядя на сына, заговорил старик, — что ж, иди! Только, сынок, никому не доверяй. Все врут. Мне тоже когда-то обещали дать землю и лошадей. А когда война окончилась, король забыл старых солдат. Зато я-то хорошо помню его и этот проклятый Каймакчалан, где мне швабы прострелили ногу. Не останься я без ноги, может быть, чего-нибудь и добился бы для тебя… Только, сынок, никому не верь, живи своим умом.
— Хорошо, тятя, хорошо, только вот Джоке я ведь должен доверять?
— Джока, сынок, самый большой лгун на свете. Такой же, как и его отец.
— Не болтай, старый, — прикрикнула жена на сторожа и обернулась к сыну. — Ты, золотко мое, слушай Джоку и держись поближе к нему. Он парень умный, вы из одного села, может, он тебе когда и поможет.
— Конечно, мама. Джока мне обещал даже кое-что из своей одежи, я к нему пойду.
— Иди, сынок, да приходи проститься.
Вечером, когда батальон собирался в дорогу и когда роты уже стояли в полном походном снаряжении, перед Космайцем появился Иоца в мятом крестьянском гуне, коротких широких штанах и в старой соломенной шляпе с черной широкой лентой. За спиной у него висела большая пестрая торба, которую навязал ему Джока, выходя из дому.