Космическая шкатулка Ирис
Шрифт:
И Кук признавал её правоту. Она была последней уже любовью в его жизни, неважно под какой звездой протекала его жизнь. Может, и нет никаких плазменно-чудовищных звёзд, выплёскивающих нечеловеческую ярость, а потому и небожественную уж точно, в чёрный вакуум, в абсолютный ноль, а есть миры – бусины, недолговечные жемчужины, нанизанные на нити судьбы. Она была тем самым самообманом, но с привкусом усталости, когда веришь, что от старости можно убежать. Все его многогранные жизненные дары иссякали как-то все разом и вдруг. Кук уже скрёб по дну своей жизненной сокровищницы – только осколки, только крошки и золотая пыль.
– Я устал, – признался он ей однажды, – я стар.
– Разве? – удивилась Сирень, – да у тебя в бороде ни одного седого волоса!
– Это из той же серии технологий самообмана. На самом деле
– Как же глаза? – спросила Сирень, – по глазам сразу определяется настоящий возраст человека. У тебя глаза сильного мужчины, а не старика.
– Так и это из той же серии технологий всевозможного обмана себя и окружающих.
– Как же можно обмануть тем, на что не наложишь грим?
– Потому что ты мыслишь о чисто внешних хитростях для обмана зрения, а я-то говорю об особых и глубинных технологиях, сокрытых пока от вас. Хотя тебе они и не нужны. Ты и так владеешь ими.
– Весёлая у вас там жизнь, – и Сирень так же неопределённо повела полными руками с аккуратными ладошками вокруг себя, отмечая контуры непонятного «там».
– Всякая она там. И весёлая и печальная. Нормальная жизнь, самую малость и отличимая от жизни тутошней.
И он поведал ей, что за долгую скитальческую жизнь она третья по счёту из числа его подлинных привязанностей. Первой была девушка в юности. Но она оказалась между двух избравших её саму. В итоге она так и осталась одна. Второй была его юная ученица, когда сам он был человеком зрелым и весьма преуспевшим. Она оставила после себя двух прекрасных сыновей. А сама ушла в чьи-то другие жизни. А третьей была она, Сирень. Когда она отвергла его тридцать лет назад, он уже никогда и никого не любил. Эта сторона жизни стала для него попросту ненужной, её и не было. У его жизни было совсем другое наполнение. И однажды он встретил в неописуемой дали от этих мест одну девушку. Она была такой юной, что от ослепительного её чистого сияния слепли его глаза. Она-то и дала ему понимание того, что старые запасы горючих и воспламеняющихся веществ в его внутренних складах пока, как ни странно, есть в наличии. И напрасно он закрыл их как давно опустелые. Конечно, как оно и бывает в таких безнадёжных случаях, девушка ушла к другому, к более ей подходящему по возрастным и прочим критериям. Но… так уж вышло, что ушла она не к тому, к кому бы надо было уйти.
– Объясни, – потребовала заинтересованная Сирень, всегда любившая истории о чужих судьбах, поскольку была обездолена сама.
– Не любит он её. Вот в чём незадача. Она чахнет как истинный бледный ландыш под тенью сумрачного древа, ушедшего в свои собственные миражи. И некому вдохнуть её тонкий аромат в свои влюблённые ноздри, некому полюбоваться тончайшим изделием на солнечный просвет, любовно прикоснуться к её несомненным чарам, уловить в себя образы, рождённые её лёгкой и чистой душой. Чтобы они стали совместными с тем человеком, который заперт от неё пудовыми замками, и живёт с нею, вечно повернутым к ней спиной.
– Так отбей её себе обратно, – посоветовала Сирень, уже не питавшая к нему ни малейшей ревности, как было когда-то. Что тоже наводило его на печальные размышления.
– Так нельзя. Есть же нравственный человеческий кодекс норм поведения.
– Где это он есть? – удивилась Сирень.
– В душе всякого, кто не зверь. Да и видишь ли, жена у меня вдруг возникла. Вместе с сыном, которого надо пока растить, да лелеять, поскольку его многочисленным отцам дела до сынишки нет.
– Как же это может быть, что отцы у одного мальчика многочисленные?
– Так и бывает. Мать как блоха скачет по разным хребтам, а ребёнок мается. Мать отряхнули с себя, а о сыне и заботы нет. Вот я и дал ему слово – быть ему отцом до скончания своих лет. Пока не издам последний треск и не рухну уже совсем. Да и чем больше я живу, тем сильнее жалею я и ближних и дальних. – И преисполненный чувства самого возвышенного отношения ко всем живущим, он подумал о Вике, как никогда до этого и не думал.
Вика – человек, придуманный
Ландыш и Ива имели одно и то же пространство для снов, где они встречались с одним и тем же человеком, но ни та, ни другая не узнавали друг друга там, где души не имеют имён. Ива узнавала родные ландшафты, по которым она гуляла и была счастлива с тем, лица которого она не помнила, просыпаясь. А Ландыш всегда его узнавала, хотя пейзажи, оформляющиеся вокруг её скитаний, были чуждые, инопланетные, запутанные. Он говорил ей о том, о чём молчал в реальности. Ландыш, просыпаясь, отлично помнила, кто ей снился, и о чём были её сны. После рождения дочери они с Радославом стали взаимно немыми по отношению друг к другу. Они общались исключительно в спальне на уровне обмена взаимными, довольно редкими, чисто-телесными влечениями, в силу сложившейся привычки и общего обитания под одной крышей. Виталина полностью поглощала всё время Ландыш, ставшей, что называется мамой-кошкой, которая то и дело лижет, кормит и мурлычет со своим котёнком. Или дремлет с ним, свернувшись милым калачиком, когда предоставляется такой блаженный часик-другой. При наступлении зимы Ландыш и вовсе уехала от Радослава в тёплые края, на континент бронзоволицых, в усадьбу Кука, чтобы к Вике поближе. И обе женщины блаженствовали в окружении своих детей, цветов, плодов и тёплых вод, как то принято изображать на пасторальных открытках. Она и присылала их Радославу по воздушной связи: «Папочке от Виталины. Я кушаю своё яблочко. Я сорвала цветочек. Я купаюсь нагишом в лазурном прогретом озере. Я сижу на горшочке, я злюсь на маму и плачу». И прочее. И ничего никогда о себе.
Фиолета Радослав встречал только в звездолёте у Кука. Общался с ним сквозь зубы, поскольку общих тем и не было. Но он отлично знал, что Фиолет частый гость в усадьбе буржуя Кука. Гораздо чаще он бывал именно там, чем у Андрея Скворцова, – континент златолицых числился, как бы, домашним адресом Арнольда Фиолета , поскольку он сам так захотел. Климат и растительность там сильно напоминали ему Паралею, которую он любил.
– Чего он там у тебя пасётся? В твоём парке никак сочный газон? – усмешливо спрашивал Радослав у Кука.
– Да сам, если хочешь, приезжай да проверяй.
Вика лезла на защиту Фиолета. – Он очень любит детей, Радослав. Он обожает моего Алёшку, и даже с Виталиной нянчится как со своей дочкой. А тут она проснулась и улыбается ему! «Па –па»! – говорит. Тебя же не дождёшься! И ведь какая беда, у Арнольда не будет никогда собственных детей. Он, можно сказать, ложный побег, не знаю уж, на чьём таком родовом стволе. Нет! – возмущалась Вика, – ну надо же думать было его матери, прежде чем производить потомство, не знаю с кем! Она, кажется, была жительницей Паралеи? – обратилась она к Радославу.