Космическая трилогия (сборник)
Шрифт:
— Вы хотите сказать, — снова спросил Марк, — что вы это все подстроили?
Отдадим ему справедливость: его коробило, и он не старался этого скрыть, но лицо и голос сами собой подделывались под общий тон.
— Зачем же так грубо! — сказал Феверстон.
— Какая разница! — сказал Филострато. — Сами дела не делаются.
— Точно, — подтвердила мисс Хардкасл. — Не делаются. Это вам всякий скажет. И вот что, ребята: бунт начнется завтра или послезавтра.
— Хорошо узнавать все из первых рук! — сказал Марк. — Заберу-ка я оттуда жену.
— Где она живет?
— В Сэндауне.
— А… Ну, это далеко. Лучше мы с тобой подготовим статейки.
— Для чего?
— Надо объявить чрезвычайное положение, — сказал Феверстон. — Иначе правительство нам не даст полномочий.
— Вот именно, — сказал Филострато. — Бескровных революций не бывает. Этот сброд не всегда готов бунтовать, приходится подстрекать их, но без шума, стрельбы, баррикад полномочий не получишь.
— Статьи должны быть на другой день после бунта, — сказала мисс Хардкасл. — Значит, старику дашь к шести утра.
—
Все расхохотались.
— Да, газетчик из вас плохой! — сказал Феверстон. — Не может описать того, чего еще не было!
— Что ж, — сказал Марк, улыбаясь во весь рот, — я ведь живу не в Зазеркалье…
— Ладно, сынок, — сказала Фея. — Сейчас и начнем. Еще по стаканчику, и пошли наверх. В три нам дадут пожевать, кофе принесут.
Так Марку впервые предложили сделать то, что он считал преступным. Он не заметил, когда же именно согласился, — во всяком случае, ни борьбы, ни даже распутья не было. Вероятно, кто-то где-то и переходит Рубикон, но у него все случилось само собой, среди смеха, шуток и той свойской болтовни («Мы-то друг друга понимаем»), которая чаще всех земных сил толкает человека на дурное дело, когда он еще не стал особенно плохим. Через несколько минут они с Феей шли наверх. На пути им попался Коссер, деловито разговаривающий с кем-то из своего отдела, и Марк заметил краем глаза, что тот на них глядит. И подумать, что когда-то он боялся Коссера!
— А кто разбудит и. о. в шесть часов? — спросил Марк.
— Сам проснется, — сказала Фея. — Когда-то он спит, но когда — не знаю.
4
В четыре часа утра Марк перечитывал у Феи в кабинете две последние статьи — для самой почтенной газеты и для самой массовой. Только это в ночных трудах и льстило его писательскому тщеславию. Первая половина ночи ушла на составление самих новостей, передовицы он оставил под конец, и чернила еще не просохли. Первая статья была такой:
«Несмотря на то что рано еще основательно судить о вчерашних событиях в Эджстоу, из первых сообщений (их мы печатаем отдельно) мы вправе сделать два вывода, которые вряд ли поколеблет дальнейшее течение дел. Во-первых, эти события наносят удар по благим упованиям тех, кто еще верит в безоблачный характер нашей цивилизации. Конечно, нельзя без трений и трудностей превратить небольшой университетский город в исследовательский центр национального значения. Но мы, англичане, всегда справлялись с трудностями по-своему, миролюбиво, даже весело, и всегда были готовы принести и большие жертвы, чем те, которые требовались на сей раз, когда наши привычки и чувства столкнулись с весьма незначительными помехами. Приятно отметить, что нет ни малейших указаний на то, чтобы ГНИИЛИ в какой бы то ни было степени преступил свои права или погрешил против благожелательности и дружелюбия, которых от него ждали. Теперь сравнительно ясно, что поводом к беспорядкам было частное столкновение между одним из институтских рабочих и каким-то местным маловером. Но, как давно сказал Аристотель, повод ничтожен, причина глубока. Трудно сомневаться в том, что незначительное, хотя и прискорбное происшествие возникло — вольно ли, невольно — не без связи с косностью.
Как это ни печально, приходится признать, что закоренелое недоверие и давнюю недоброжелательность к той деловитости и четкости, которую зовут бюрократизмом, легко оживить хотя бы на короткое время. С другой стороны, мы яснее видим теперь именно те недуги нашей культуры, которые и призван исцелить институт. В том, что это ему удастся, мы не сомневаемся. Вся наша нация поддержит те „мирные усилия“, о которых недавно так прекрасно говорил мистер Джалс, а сопротивление плохо осведомленных кругов будет мягко, но решительно сломлено.
И второе: многие восприняли с недоверием мысль о том, что институт нуждается в собственной полиции. Наши читатели вспомнят, что мы этого предубеждения не разделяли, но и не оспаривали. Даже ложных и особенно рьяных свободолюбцев надо чтить, как чтим мы необоснованную тревогу любящей матери. Однако мы всегда считали, что уже невозможно препоручать всю охрану порядка небольшому кругу лиц, чья прямая задача — борьба с преступлениями. Мы не должны забывать о том, что в некоторых странах это привело к серьезным нарушениям свободы и справедливости, ибо полиция стала своего рода государством в государстве. Так называемая „полиция“ ГНИИЛИ (было бы уместней называть ее „охранительно-санитарной службой“) знаменует истинно английское решение вопроса. Трудно определить строго логически, в каком отношении находится она к полиции как таковой, но мы, англичане, издавна не в ладах с логикой. Вышеупомянутая служба ни в коей мере не связана с политикой; если же ей доведется прийти в соприкосновение с правосудием, она выступит в роли спасительницы, перемещая преступника из сферы наказания в сферу лечения. Последние предубеждения развеяны событиями в Эджстоу, ибо национальная полиция просто не справилась бы с ними без помощи институтской службы. Как сказал сегодня утром нашему корреспонденту один из крупных деятелей полиции: „Без них все повернулось бы иначе“. Если в свете этих событий сочтут необходимым на некоторое время препоручить всю округу заботам институтской „полиции“, британский народ, по сути своей склонный к трезвому взгляду на вещи, вряд ли станет хотя бы в малой мере противиться. Особенно обязаны мы служащим в „полиции“ женщинам, проявившим то мужество и то здравомыслие, которых мы и ждем от истинных англичанок. В Лондоне ходят слухи о каких-то пулеметах и сотнях жертв, но этому нет ни малейших подтверждений. По всей вероятности, когда
Вторая статья была такой:
«Что творится в Эджстоу?
Вот на какой вопрос ждет ответа простой англичанин. Институт, который там разместился, — Государственный институт, то есть и ваш и мой. Мы не ученые, и нам не понять, о чем там думают профессора. Но мы знаем, чего от них ждут каждый мужчина и каждая женщина. Мы ждем от них, что они победят рак, покончат с безработицей, решат жилищный вопрос. Мы ждем, что они помогут нашим детям жить лучше и знать больше, чем мы, а всем нам — идти вперед и полнее пользоваться тем, что Господь нам даровал. ГНИИЛИ — орудие народа. Он поможет осуществить все, за что мы боролись.
А что же тогда творится в Эджстоу?
Вы думаете, все пошло от того, что Смит или Браун не захотел уступить институту лавку или дом? Нет, Смит или Браун знают, что им лучше. Они знают, что при институте будет больше магазинов, больше развлечений, больше народу, привольная жизнь. Ответ один: беспорядки ПОДСТРОИЛИ!
Удивляйтесь, не удивляйтесь, а это правда.
И я снова спрошу: что творится в Эджстоу?
Там есть предатели. Кто бы они ни были, я не боюсь этого сказать. Может быть, это так называемые христиане. Может быть, это те, кого ущемили материально. Может быть, это замшелые профессора из университета. Может быть, это евреи. Может быть, это судейские. Мне все равно, кто это, но одно я им скажу: берегитесь! Английский народ этого не потерпит. Мы не дадим ставить палки в колеса институту.
Что же надо сделать?
А вот что: пусть город охраняет институтская полиция. Если кто из вас бывал в тех местах, вы знаете не хуже меня: в этом сонном царстве пяти-шести полицейским только и было забот, что свистеть мотоциклистам, когда у них погас фонарик. Куда им, беднягам, управиться с ПОДСТРОЕННЫМ БУНТОМ! Прошлую ночь институтская полиция себя показала. Вот что я скажу: молодец эта мисс Хардкасл и ее ребята и ее девицы! Так что, без всякой волокиты, дадим им размахнуться!
И вот вам хороший совет. Услышите, что их ругают, — объясните, что к чему! Сравнят их с гестапо — что ж, мы и такое слыхивали. Заведут про свободу — помните, для кого она: для мракобесов, для богачей, для старых сплетниц. А тому, кто распускает всякие слухи, передайте от меня, что институт как-нибудь сам постоит за демократию. Кому не нравится — скатертью дорога.
Не забывайте об Эджстоу!»
Можно было бы ожидать, что, повосторгавшись собой в пылу творчества, Марк очнется и ужаснется, читая готовые статьи. К несчастью, все было почти наоборот. Чем дольше он работал, тем больше втягивался.
Совсем он успокоился, перепечатывая это на машинке. Когда работа обретает убористый, красивый вид, не хочется, чтобы она шла в корзину. Чем чаще он перечитывал, тем больше восхищался. В конце концов, это же игра, шутка, стилизация. Он видел себя самого старым, богатым, знаменитым, может быть — и титулованным, когда вся эта чушь давно уйдет в прошлое и он будет рассказывать о ней молодым: «Вот вы не поверите, а поначалу бывало всякое. Помню…» К тому же до сих пор он печатался только в ученых трудах, которые читали его собратья, и у него кружилась голова от мысли о своем влиянии — издатели ждут, вся Англия читает, столько зависит от его слов. Он просто дрожал, представляя, какая машина попала в его распоряжение. Не так давно он ликовал, что его приняли избранники Брэктона. Но что они перед этим? Нет, дело было не в самих статьях. Он писал их левой ногой (фраза эта очень ему помогала), но ведь не напиши он их, написал бы кто-нибудь еще. А мальчик, живший в нем, нашептывал: как это здорово, как по-мужски — сидишь тут, пьешь, не напиваешься, пишешь (левой ногой) статьи для больших газет, газеты ждут, самый избранный круг института от тебя зависит, и больше никто не сможет отмахнуться от тебя.
5
Джейн протянула в темноте руку, но не нащупала ночного столика. Тогда она поняла, что не лежит, а стоит. Было очень темно и холодно. Пальцы ее ощутили шероховатую поверхность камня. Воздух был странный, неживой, тюремный какой-то. Далеко, наверное — над ней, раздавались какие-то звуки, но что-то приглушало их, словно они шли к ней сквозь землю. Значит, случилось самое страшное: упала бомба, дом обрушился. Тут она вспомнила, что войны нет; вспомнила она и многое другое — что она замужем за Марком… и видела Алькасана в камере… и встретила Камиллу. Тогда она обрадовалась: «Это ведь сон, один из снов, он кончится, бояться нечего».
Места здесь было немного. Рука утыкалась в грубую стену, нога сразу обо что-то ударилась. Джейн споткнулась и упала на пол. Она различила невысокий помост. Что же на нем? Можно ли узнать? Не знать — еще хуже. Она осторожно потрогала его и чуть не закричала, потому что почувствовала пальцами чью-то ногу. Нога была босая и холодная, должно быть — мертвая. Исследовать дальше она не могла, но все же исследовала. Тело было завернуто в грубую ткань, неровную, как будто вышитую, очень толстую. И человек очень большой, думала Джейн, пытаясь дотянуться до головы. На груди ткань менялась, словно сверху лежала мохнатая шкура, но потом она поняла, что это просто длинная борода. Тронуть лицо она решилась не сразу, страшась, что он пошевелится или заговорит, и напомнила себе, что это — сон. Ей казалось, что она проникла в подземелья прошлого, и она очень захотела, чтобы ее выпустили поскорей. При этой мысли она увидела, что к ней спускается другой человек, тоже бородатый, но удивительно юный, сильный и сияющий. Все стало путаться. Джейн показалось почему-то, что она должна сделать реверанс, и она с облегчением вспомнила, что так и не выучилась этому на танцевальных уроках. Тут она проснулась.