Косой дождь. Воспоминания
Шрифт:
Впервые я поверила в существование антисемитизма (государственного), когда дело коснулось меня непосредственно.
В энный раз, решив порвать с Тэком, я вознамерилась перейти из ТАССа, ну, скажем, в ГлавПУР. Я уже имела репутацию опытной и безотказной журналистки. А в ГлавПУРе в Москве каким-то начальником был бывший тассовец Константиновский107 (не путать с Ильей Константиновским, писателем и нашим с Д.Е. послевоенным приятелем). Константиновский из ГлавПУРа меня хорошо знал, и я не сомневалась, что в аналогичном с нашим отделом отделе, где писали листовки
Но когда я позвонила по телефону Константиновскому и сообщила о своей просьбе, он, к моему удивлению, не воскликнул: «Ах, как замечательно… Когда хочешь приступить к работе?»
Помолчав минутку, Константиновский сказал:
— А ты твердо решила? Не передумаешь? Конечно, я добьюсь твоего зачисления. Но, сама понимаешь, это будет не так-то легко. Придется идти к «самому».
Под «самим» подразумевался Щербаков. Не просто начальник ГлавПУРа, но и кандидат в члены Политбюро, и секретарь ЦК, и замминистра обороны… И все это ради того, чтобы взять меня редактором. Что называется, из пушек по воробьям.
После недоуменной паузы я спросила:
— Взять меня на работу так трудно? Почему, собственно?
Он ответил:
— Ты что, совсем дурочка? Пошевели извилинами…
Я поблагодарила, сказала, что извилинами пошевелю. И позвоню ему еще раз. Но не позвонила.
Дождавшись, когда в комнате никого не было, я набрала другой номер телефона. Номер сотрудника Отдела науки в ЦК. Единственного цековского работника, которого знала. Не могу сказать, что он мне особенно нравился. Как раз наоборот. Он мне не нравился. Все в нем было фальшивое. Фамилия у него была звучная, но звали его Ефим. Отчества не помню. И он не разрешал называть себя иначе как по фамилии.
Но что было делать? Ефим работал «наверху», мог развеять мои недоумения. Кроме того, он еврей.
Итак, я позвонила этому Ефиму. И мы условились встретиться в скверике напротив ЦК после двенадцати ночи. Ночной пропуск у меня, естественно, был.
Как только Ефим вышел из своего ЦК и поздоровался со мной, я спросила его в лоб:
— Почему у нас в стране, воюющей с Гитлером, поощряется антисемитизм?
В глубине души я ожидала, что он встретит мой вопрос бурным негодованием. Но негодования не дождалась.
Цекист сказал примерно следующее: «Народ-патриот должен на какое-то время вернуться к истокам! Не надо также преуменьшать влияния вражеской пропаганды; кое на кого она, безусловно, действует. Антисемитизм — явление временное. И ты, интеллигентка, должна проявить понимание к сложности момента. И никому таких вопросов не задавать. Даже вопросов! Партии и правительству — виднее».
На этом встреча закончилась.
Не то в самом конце войны, не то уже после войны Ефима из ЦК помели. Но без работы он не остался, его взяли в Институт истории Академии наук.
Даже после этого разговора я не очень испугалась. Не поняла, что антисемитизм в Советском Союзе активно насаждается и будет насаждаться. Не поняла, каких размеров он достигнет.
Тогда часто повторяли: «Факты — упрямая вещь». Но я — и не я одна — закрывала глаза на эти самые упрямые факты.
Вот, к примеру, арест Копелева в 1945 году, в конце войны. Уверена, Копелев
Уже в 1942 году, приехав на Северо-Западный фронт, я с изумлением наблюдала, что к Копелеву, инициативному, энергичному и старательному работнику 7-го отдела, штабное начальство относится недоброжелательно. Прошло еще некоторое время, и Копелева не приняли в партию, а это показалось уж совсем странным. На фронте принимали в партию, по-моему, всех. А в 1943 или 1944 году в Москве, где Лев лежал в госпитале на обследовании, он сокрушался, рассказывая, что его буквально травят в штабе фронта. После госпиталя Копелев пошел в ГлавПУР — хотел перевестись на другой фронт. Но в ГлавПУРе, где так дружелюбно говорили о нем всего года два назад, когда меня по его рекомендации вызвали в 7-й отдел, ему не разрешили поменять место службы. Все это Лева поведал не только мне, но и всем своим друзьям и знакомым. В штабе фронта, где он тогда служил, явно что-то затевалось против него.
А ведь ни в 1943-м, ни в начале 1944-го ни о каком надругательстве над немками и ни о каком мародерстве в Германии не могло быть и речи: наши войска еще не шли по немецкой земле…
Так что «дело Копелева», начавшееся весной 1945 года, незадолго до окончания войны, было явно антисемитским процессом. Так же как и травля Наума Мельмана (Мельникова), написавшего повесть «Редакция»108. Об этом весьма убедительно рассказал Ю. Нагибин. Видимо, и Мельмана чуть было не арестовали.
Но ни арест Копелева, ни «дело Мельмана» никто не счел расправой с евреями.
Я в том числе.
Видимо, для того чтобы такие наивные, как я, прозрели и поверили наконец в государственный антисемитизм, надо было сказать все своими словами. Наподобие того, как немцы писали в листовках, которые летом 1942 года я читала в 7-м отделе Северо-Западного фронта:
Бей жида, большевика,
Рожа просит кирпича.
Итак, слово «жид» было пущено в оборот, пусть фашистами.
По-моему, с 1948 года власти начали говорить с нами примерно так же ясно и недвусмысленно, как говорилось в нацистских листовках.
В ноябре этого года распустили Еврейский антифашистский комитет. Тот самый Комитет, который собирал в США многотысячные митинги, требовавшие от американского правительства помочь «русским», ибо русские, борясь с Гитлером, спасают все человечество. Именно после этих митингов в Советский Союз потоками пошли «студебеккеры» и «доджи», продовольствие и медикаменты…
Возглавлял Еврейский антифашистский комитет гениальный актер Михоэлс. Входили в него известные еврейские поэты Фефер, Квитко, Маркиш. Поэтов пересажали, их близких выслали. Михоэлса убили. А с Зускиным, вторым человеком в блистательном театре на Малой Бронной, театре под названием ГОСЕТ — Государственный еврейский театр, расправились тоже как-то особенно подло. Зускина лечили сном, в ту пору это практиковалось. И вот его вытащили прямо из постели и отправили на Лубянку. Оттуда он так и не вернулся. Эту историю шепотом рассказывали в Москве.