Косой дождь. Воспоминания
Шрифт:
В общем, я так и не поняла, чем Шура питалась в те годы.
И дело не только в еде… Хожу вокруг да около. Не умеют женщины моего поколения говорить о сексе. А между тем сейчас трудно себе представить, что привлекательная влюбчивая барышня 16–17 лет от роду живет совершенно одна без надзора и присмотра и притом остается девственницей. Но так было!
Помню несколько пылких Шуриных романов, которые начинались почти всегда… на катке: Шура в роскошном харбинском джемпере стремительно выбегала из раздевалки на лед и делала два-три круга в одиночестве… А домой ее уже провожал сраженный ею парень. Шура болтала, смеялась и назначала новое свидание. Если парень ей не очень нравился, то на свидание не приходила.
На катке Шура познакомилась с парнишкой из летного
После летчика, если не ошибаюсь, был моряк — красавец в морской форме. Он учился в Ленинграде в Высшем военно-морском инженерном училище имени Ф.Э. Дзержинского. У ленинградского моряка оказался товарищ в такой же черной шинели и с такой же бескозыркой. Его спешно познакомили со мной, чтобы бедняга не скучал в Москве. Оба моряка приехали из Ленинграда на каникулы. Форма их мне понравилась, но проводить время с будущим морским волком я наотрез отказалась. Мои и Шурины, как теперь говорят, «биологические часы» показывали разное время. Я была на уровне пятого класса, мое либидо не желало взрослеть. Особенно это стало ясно после того, как Шура завела серьезный роман с молодым человеком по имени Юра. Юра был вполне интеллигентный парень. Но он уже учился в институте, а в институты до 1935 года не принимали ребят, которые не проработали несколько лет на производстве. Словом, Юра был вполне зрелым человеком. Шура в него по уши влюбилась, и в ее комнате разыгрывались нешуточные драмы, о которых Шура мне рассказывала на следующий день, приговаривая: «Понимаешь? Понимаешь?» Я, конечно, отвечала: «Понимаю, понимаю», а потом вдруг задавала дурацкий вопрос типа: «А почему Юра говорит, что “нам надо остановиться. Я за себя не ручаюсь”… Он что, припадочный?»
Вспоминая себя, наивную дуреху, вспоминая Шуру и ее кавалеров, порядочностью которых я не перестаю восхищаться, я вовсе не хочу сказать, что мы были лучше теперешних девочек и мальчиков, меняющих партнеров лет до тридцати и умело пользующихся контрацептивами. Просто мы были другие. Другие. Мы, как жители горьковского «Городка Окурова», могли сказать о себе: «Впереди у нас леса. Позади — болота…» Впереди и позади у нас были коммуналки, хлебные карточки и вечный страх. Триединая формула страха: исключат, выгонят, арестуют. Окуровские обыватели говорили: «Позади у нас леса. / Впереди — болота! / Господи! Помилуй нас! / Жить нам — неохота». Мы хотели жить, но не могли нормально жить. И интуитивно это понимали.
Все время я повторяю: мы, мы, мы. Но это «мы» отнюдь не только я и Шура. Сюда включаю и других девочек из моих двух школ, и моих институтских соучениц, — все они — такие разные — дождались своих суженых, как это ни старомодно звучит. И если рожали детей, то за редким исключением рожали не в браке. И воспитывали сами. Сами.
Хватит! Вернусь лучше в середину 30-х. В 1935 году Шура и я закончили десятилетку. И спасибо товарищу Сталину, смогли сдавать экзамены в вуз. До 1935 года это, как я уже писала, не разрешалось — надо было сперва «повариться в рабочем котле». Шура и я экзамены сдали хорошо, конкурс выдержали и поступили: она — в Энергетический, очень престижный институт, я в ИФЛИ, на литфак, который сразу тоже стал очень престижным. Никаких репетиторов у нас не было…
В ИФЛИ я сдавала все предметы, даже математику, физику и химию. В Энергетическом, наверное, сдавали обществоведение и русский язык. А уже на еле-дующий год отличникам разрешили поступать вообще без экзаменов. Я была отличницей. Шура, по-моему, тоже.
Родители наши повлияли только на выбор профессии: моя мама намекнула, что была бы рада, если бы я занималась литературой. Шурин папа, уверена, сказал свое веское слово в пользу Энергетического. Два московских института — Бауманский и Энергетический — были тогда самыми известными московскими вузами.
Благодаря Шуриной энергии наша дружба не заглохла сразу же. Шура продолжала появляться в Хохловском переулке в окружении будущих «капитанов». Вытаскивала меня в большую жизнь: на каток, на вечера в ее институте, просто на танцульки. В отличие от ИФЛИ, где девушки преобладали, Энергетический был по преимуществу мужским институтом. Из Шуриных приятелей помню Толю Нетушила25, Шуру Фельдбаума, Андрея Парфентьева. Особенно этого Андрея Парфентьева, который обожал гулять со мной по Москве и декламировать Маяковского. Особый шик заключался в том, что он, технарь, знал Маяковского лучше, чем я, студентка литературного факультета.
И все же чем больше времени проходило, тем больше мы с Шурой отдалялись друг от друга… Занятия, новые компании, новые дружбы…
Однако в решающий час, когда появилась Шурина grande passion, Большая Любовь, я оказалась рядом. И пробил сей час в Хохловском переулке, хотя ничто его не предвещало. Знака свыше не было. Розы на снегу не расцвели, гром не грянул, музыка небесных сфер не зазвучала. Все произошло скорее антиторжественно и антипоэтично.
Мама задумала удалить мне гланды. В 18 лет. Обычно гланды удаляют лет в шесть, иногда в двенадцать. Но у меня все происходило с опозданием. Назавтра мне предстояло лечь в частную клинику на Никитской к хирургам-отоларингологам, а вечером пришла подруга Шура, потом зашел Сеня, тоже из Шуриной компании и мой постоянный воздыхатель. На сей раз он привел с собой неизвестного нам Виктора. Мама работала до 12 часов ночи, и мы вчетвером просидели часов до одиннадцати. Шура и Виктор все время пикировались.
Всю следующую неделю я провела в клинике в окружении оравы ребятишек, взрослых пациентов там не было вовсе. Горло отчаянно болело, глотать я не могла, а ребята уже на следующий день после операции бегали и прыгали по всем палатам, весело галдели и заглатывали свои и мои завтраки — обеды— ужины. После выписки мне надлежало еще дней десять побыть дома, чтобы «не подхватить инфекцию». И посещения мама запретила. Шура позвонила из автомата сразу же после моей выписки и произнесла загадочную фразу: «Витя стоит рядом». Я ничего не поняла, поскольку напрочь забыла про визит Сени и про его друга Виктора. И не вспомнила до тех самых пор, пока Шура не явилась ко мне с Виктором и не сообщила, что она Виктора любит и будет любить всю жизнь.
Приблизительно так оно и случилось. Виктор Болховитинов, тогда студент математического факультета МГУ26, стал Шуриным мужем. Почему-то Шура сразу переехала к Виктору в подмосковное Перово. Только теперь понимаю: переезд Шуры был неспроста. Очевидно, Виктор для «засекреченного дома» в Москве не годился. Он наверняка был из «бывших». В ту пору такая простая мысль не пришла мне в голову. Ведь мое поколение жило как бы с завязанными глазами. Итак, Шура и Виктор были бедные студенты, но жили счастливо (по Шуриным рассказам). Но я только однажды их посетила. К сожалению, набравшись дешевого ифлийского снобизма, я, вместо того чтобы всем восхищаться, ляпнула что-то не совсем то. По правде говоря, мне не понравилось, как моя гордая, независимая Шура смотрела на своего Виктора, как внимала его речам. В общем, мы поссорились, и как-то так получилось, что эта ссора длилась и длилась.
Встретились мы лет тридцать спустя. Сперва случайно в Театре на Малой Бронной. Потом стали созваниваться, потом Шура пришла ко мне, потом я пришла к Шуре. Изредка договаривались о новых встречах, хотя видеться с ней было больно, а разговаривать — еще больнее.
Если Шура-школьница и Шура-студентка была в моих глазах «хозяйкой жизни», то Шура 60-х годов показалась мне сникшей, неуверенной в себе. Даже внешне она страшно изменилась — превратилась в эдакую усредненную тетю с большим задом, к тому же с задом, обтянутым платьем из плохого пошивочного ателье.