Костер в белой ночи
Шрифт:
Вспомнилось, как лет пять назад один из экспедиционных рабочих сказал: «А ведь Комлев-то фармазонщик — у него к рукам золото липнет». Многояров тогда резко оборвал сказавшего, был тот человеком завистливым, подленьким и трепливым.
Пустых разговоров Многояров не терпел, не терпел он и полушуток, полунамеков. От них всегда рождаются сплетни, гадкие интрижки.
— Ну, бейте! Бейте меня! — голос прозвучал из темноты неожиданно. Многояров не узнал. Будто бы от этого голоса опал в костре огонь, и неуютно стало в мире, сырая темнота гуще, а ветер, что гнал в понизовье студеную воду угрюмой Авлакан-реки, холоднее.
Где-то застонало под ветром больное дерево, и стон этот повторился многократно в гольцах. Многояров снял с тагана котелок; вода, забурлив ключом, выбрасывалась на угли и тоже вскрикивала. Ночь ловила каждый звук и повторяла его там, за светлым кругом.
Многояров кинул заварку, подгреб горячую золу и поставил в нее котелок.
А Комлев все стоял там, в темноте, за плечами, ни единым звуком не выдавая своего присутствия.
«Что с ним делать? — подумал Многояров и, разом разозлясь, словно оттолкнул от себя: — Пускай милиция разберется. Я-то при чем тут? Нет, нельзя отпихнуть от себя, если ты окончательно не сделался равнодушным. Как можно столько лет жить рядом с человеком, работать вместе с ним, делить хлеб и соль и не знать его, не знать — кто же он, этот человек?»
Многоярову вспомнились многие из тех, кого искренне уважал, перед талантом которых преклонялся, но вокруг них всегда вились маленькие людишки. Лезли со своей дружбой, входили в душу в «домашних тапочках», окружали непробойным кольцом. И их почему-то не гнали прочь, не замечали их двурушничества и подхалимства. Их принимали в семьях, шутили с ними и даже дружили, не находя времени пристальней приглядеться: «А кто же рядом?»
«Зачем тут, рядом, Комлев? Кто он? Чем живет? Неужели только тем, чтобы грабить, хватать, вот тут в тайге, что не заперто еще под десятью замками и не огорожено забором и колючей проволокой?»
— Алексей Николаевич, что мне делать? — Ночь повторила вопрос, «…мне делать…» — откликнулись гольцы.
Многояров, обжигая пальцы, налил в кружку чай.
— Шлихи взяли? Или не до них было?
«Было, было, было», — закричали гольцы, по-странному усиля голос Многоярова.
«Беспокойное местечко выбрал, надо было бы поглубже в тайгу, — подумал он. — Говорящие гольцы теперь всю ночь будут ловить и усиливать каждый, даже потаенный звук».
Цепляясь за слабую, вдруг народившуюся в сердце надежду, что все будет по-прежнему, Комлев поспешно вошел в круг света, опустился перед костром на колени и начал поспешно развязывать рюкзак.
— Я отшлиховал все ручьи. Во всех указанных точках. Я все, все сделал, — он торопился, вкладывая в голос всю искренность, на которую был способен. — Алексей Николаевич, не предавайте меня. Ей-богу, в первый раз… Случайно… — Комлев говорил и сам понимал: говорит глупо, неубедительно, и все-таки продолжал: — Алексей Николаевич, поверьте. У меня и дети есть. Двое — девочка и мальчик. С бабушкой живут…
Многояров молчал. В голосе Комлева вдруг начали закипать слезы, они уже навернулись на глазах, готовые брызнуть, и чем больше говорил он, тем больше ненавидел Многоярова, тайгу, эту вот ночь, и пуще дрожал его голос, готовый сорваться на рыдания.
— Забудем, Алексей Николаевич! Прошу вас, — отвернулся, не
Многояров по-прежнему молчал. На душе у него было гадко, будто он сам украл, стыдно было видеть Комлева, слушать. И он, сгорая от этого стыда, смущался, но твердость решения уже созрела в нем.
— Ну что, — глухо простонал Комлев, — что вам это даст? Что? Клянусь, гад буду, ногою больше не ступлю в тайгу, в экспедицию, — голос окреп, слезы пропали, и Комлев внешне был уже спокоен. Это так неожиданно пришедшее к нему спокойствие удивило Многоярова. — Поймите, Алексей Николаевич, — сухо говорил Комлев, словно щепу щепал, — от этого никому не прибудет. Ни вам, ни мне, ни государству. Выкиньте вы его… — Сделал маленькую паузу, колеблясь, сказал: —…Или себе возьмите…
— Ну-ну!
— Себе, как шлихи… В партию, как образцы… — спешно поправился и снова попросил, отчетливо сознавая, что Многояров ничего не забудет и не промолчит: — Не предавайте, Алексей Николаевич, — и снова слезами наполнился голос.
Костер затухал, и Комлев, поддавшись, ушел в тайгу, прихватив топорик, и долго стучал им в темноте, сваливая сухостой. Лесины падали, постреливая сломанными ветвями, и этот треск повторяли гольцы…
Ночь была беспокойной, долгой и холодной. На гольцах ходил медведь. Зверь подслеповато щурился на малый лоскуток огня, и в крохотных глазах его плавал кровавый всполох. Не страшась крутизны, он близко подходил к скальному срезу и пускал вниз камни. Они с грохотом срывались в расщелины и, как мячики, подпрыгивали на подножной осыпи.
Комлев несколько раз вылезал наружу, гукал на зверя, свистел. И наконец выстрелил наугад. Это раскололо тишину, выпугнуло из тайги птицу, и та долго кружила в темноте, над плесом.
Комлев попытался снова завести разговор, но Многояров буркнул:
— Я сплю.
И действительно скоро заснул.
Комлев забылся только перед рассветом, решив, что ничего не скроет начальник партии. И от этого, как ни странно, пришла холодная успокоенность и болезненная ненависть к Многоярову. Ненависть к его порядочности, к уверенности в своей правоте, к его честности. Уже засыпая, Комлев увидел себя как наяву там, у ручья, дрожащим, со спущенными до коленей кальсонами…
Многоярову снилось некогда виденное: было это на Дальнем Востоке. В тот год тайга стонала от нашествия мошки и гнуса. Не то чтобы новички, старые, задубелые таежники, даже олени и собаки, страдали от этого летучего несчастья. В иных местах невозможно было дышать, воздух зыбился и гудел, сетки накомарников разом покрывались густой живой щетиной…
Как-то на дневке, когда изнуренные олени легли у дымокуров, Многоярова подозвал эвенк — проводник Илько.
— Кляди, какой жрот и жрот, дявол, однако, — показывал эвенк рукою в багульник.
— Что там? — Алексей глянул в заросли и сначала не понял, на что указывает Илько, но, поняв, содрогнулся от омерзения: там, в зарослях, потеряв способность лететь, медленно шевелилось комариное месиво. Маленькие кровопийцы, слипшись друг с другом, рубиново светились в зелени травы. Это живое месиво разрасталось, вспухшие от крови комары падали в багульник, едва отвалившись от оленей. А животные смирно лежали у дымокуров, глядя на людей вопросительно и виновато.
— Раздави, бойе, — попросил Илько, сморщившись.