Костер в белой ночи

Сбитнев Юрий

Он не спеша шел к месту убийства, по-походному прихватив лямки большими пальцами и чуть оттянув их, но чем ближе подходил к черной сосне, тем быстрее и беспокойнее становился его шаг.

Многоярова под сосной не было.

Комлев замер, голова его словно бы разом вспухла, в нее молотом колотила кровь.

«Медведь! Неужели медведь? Ну, конечно, медведь! Вот и хорошо, вот и концы в воду». Беспокойный ток крови все еще не унялся, но Комлев снова почувствовал облегчение.

«Где дневник? Теперь все в дневнике…»

Дневника не было. Не было на месте и карабина,

и рюкзака не было.

И вдруг Комлев ясно увидел в ночи улыбку Многоярова, спокойную улыбку. Геолог стоял за ближним оскалком медленно поднимал карабин, выцеливая его, Комлева.

Лицо Многоярова было в крови, и руки клейко пристыли к оружию, черному от запекшейся крови. Пуля, не причинив боли, навылет прошила горло Комлеву, и он, дико закричав, кинулся в тайгу, в чащобник напропалую, обрывая кожу на лице. Падая и спотыкаясь, бежал не разбирая дороги, только бы подальше от этих черных сосен и светлых в ночи скал.

2–3 октября, вверх по реке

К селу Нега Глохлов подошел на закате. Темный окоем, чернильно-синяя даль и холодная зыбь реки, переходящая в острую, стального цвета волну, не нравились Глохлову. На Авлакан ложилась непогода.

Как по речке По быстрой Становой едет Пристав! Ой, горюшко, горе, Великое горе.

— Слышу, кто-то натуральным порядком оглашает окрестности стуком мотора. Вышел, однако, поинтересоваться, откуда этот звук. И вот, пожалуйста, — здравствуйте. Доброго здоровья вам, Матвей Семенович, — на берегу стоял Егоров, тот самый, которому вез Глохлов собольи капканы. Лодка с заглушенным мотором, но все еще ходко шла к берегу. Егоров, продолжая глядеть на Глохлова, ловко подхватил чалку и проворно вынес на скрипучий галечник.

— Здравствуй, Евстафий Данилыч, — Глохлов вышел из лодки, от долгого сидения ноги занемели, мелкими иголочками покалывало икры и берег чуть-чуть покачивался. — Капканы привез вам.

— Вот уж благодарю, однако, не стоило бы беспокоить себя по столь незначительным поводам.

— Как живете, Евстафий Данилович?

— Вполне определенно, Матвей Семенович. Как говорится, с переменным успехом и без потерь. У Клавдии Евгошиной, работника прилавка, двойня родилась.

— Об этом слышал, надо зайти поздравить. Как с порядком?

— Блюдем, Матвей Семенович, насколько позволяют наши способности и сознательность наша. Однако, конечно, бывают акцизы, но не так чтобы в полное нарушение законности, а по причине нрава и характера, а также потребления…

— Как с вином? — продолжал спрашивать Глохлов, по обыкновению внутренне улыбаясь на витиеватость речи своего добровольного сотрудника. Егоров десять лет исполняет должность общественного уполномоченного. И за ним уже прочно закрепилась новая «уличная» фамилия — Милиционеров.

— С вином хорошо. То есть в смысле продажи и выполнения государственного плана. По потреблению населением бывают,

однако, некоторые сакраментальные излишки, приводящие к общественным и семейным порицаниям и нелицеприятным объяснениям, — будучи человеком в общем-то очень неглупым, рассудительным, работящим и обстоятельным, Евстафии Данилович Егоров страдал необыкновенной страстью к многословию. Порою он так загромождал свою речь случайными, ненужными словами и оборотами, что понять его было немыслимо. Особенно усердствовал он в этом на собраниях. — По силе возможности, в конкретных вопиющих случаях, совместно с нашей советской властью, то есть председателем Совета Глебом Глебовичем, — продолжал Евстафий Данилович, — стараемся привлечь некоторую необузданную и несознательную массу потребителей на сторону трезвости и ясного восприятия нашей советской действительности. Стараемся…

— Стараются, стараются, это точно, — прыснул в кулачок невесть откуда взявшаяся «необузданная масса» — Чироня, любивший в любом качестве потереться на глазах начальства. — Стараются, товарищ гражданин майор, будто сами с Авлакана черпают…

Чироня на всякий случай обращался к Глохлову «сдвоенно»: гражданин товарищ, так и не усвоив, в каком качестве какое обязан произносить обращение.

— Здрасте, с прибытием вас, Матвей Семенович, — приподнял над головой клочкастую (собаки рвали) шапку.

— Здравствуйте, здравствуйте, — Глохлов протянул Чироне руку, и тот, смущаясь, пожал ее, виновато кося глазами. — Ну как, больше не грешим? Урок на пользу? А? — Майор улыбался.

— На пользу, — стеснительность изнуряла Чироню, он краснел и словно бы от холода ежился.

— Запомнили, значит? — уже строго спросил Глохлов.

— Запомнили. Помним, гражданин… товарищ майор.

— Гражданин не надо. Товарищ майор, — поправил Евстафий Данилович.

— Лекция будет нынче? — поднимая виноватые глаза, спросил Чироня.

— Поговорим, — кивнул Глохлов. — Я к Глебу Глебовичу.

Собрались без объявлении и напоминании, хотя и постарался Чироня, обежал село, все уже знали — приехал Глохлов, а коли приехал, будет нынче разговор по всем вопросам: и международным, и внутренним, и личным…

Матвей Семенович умылся с дороги, расчесал набочок рыжий вихор, посетовав, что лысеет; почистил галифе, сменил защитную энцефалитку на китель, который всегда возил с собой. Подумал, поправляя погоны и одергивая полы: «Надо бы Алексея Николаевича попросить, чтобы новые колодки орденские прислал, эти-то совсем позатерлись».

Разговор затянулся допоздна — расходились уже к полуночи.

Вызвездило. Стоял крепкий мороз. Пока вели беседы, прошел дождь со снегом, и лужи под ногами ломко хрустели, матово белели крыши.

— Завтра утром уходить надо, — сказал Глохлов и прислушался. В ночи глухо шумела река, и к этому шуму примешивался еще и другой, новый звук, будто там на реке кто-то все вытряхивал и вытряхивал мокрую простыню. — Шуга идет.

Глохлов чуть умерил шаг, вслушиваясь.

— Однако, в верховьях снег большой выпал, — откликнулся Глеб Глебович. — Я баню наказал истопить. Идем?