Костер в белой ночи

Сбитнев Юрий

К горлу подступила тошнота, Многояров словно бы услышал пресный запах крови, почувствовал ее липкость и теплоту.

— Не могу, — и отвернулся.

— И я не могу, бойе, — признался Илько. — Шибко кудо…

Потом видел Многояров, как старик эвенк, что-то приговаривая, зло шаркал по тому месту ногами, и чикульмы его выше щиколоток были мокры от крови.

А Илько все просил и просил:

— Раздави, бойе, раздави. Кудой, шибко кудой дявол… Раздави, раздави, бойе…

Многояров проснулся. За стенками палатки брезжил рассвет. Комлев не спал, стоя на корточках, он тянулся к карабину.

— Опять ходит!.. Рядом… — хрипло прошептал он и, раздвинув стволом карабина выход, выполз из палатки.

Многояров

недолго полежал с открытыми глазами, все еще ощущая гадливость от виденного во сне, потом резко поднялся, вылез из спальника и начал обуваться.

Комлева не было слышно, вероятно, он ушел к гольцам, с надеждой все-таки выследить медведя. И вдруг увидел его. За натянутым полотном палатки фигура была расплывчата и неясна. Затаившийся Комлев стоял со вскинутым карабином.

Многояров усмехнулся и, раздвигая полы выхода, насмешливо спросил:

— Это кого же стережете, Николай Борисович? Кто медведь… — поднимаясь во весь рост, Многояров не успел договорить: громыхнул выстрел. Что-то большое и темное шарахнулось в гольцах.

— Промазал, — сплюнул Комлев. — Что вы сказали, Алексей Николаевич?

— Попробовал сострить, но неудачно…

— А… Что будем варить?

— Вари себе…

— Брезгуете с одной посуды есть? — криво улыбаясь, спросил Комлев.

— Догадались. Брезгую. К чему в прятки играть — брезгую, — очень твердо и раздельно, почти по слогам, сказал последнее слово Многояров.

«Да что же ты сам в пекло-то прешь? Ну, пообманывал бы меня, поиграл бы. Надежду бы хоть дал. А то ведь: закон — тайга, медведь — свидетель», — едва сдержавшись, чтобы не сказать этого, подумал Комлев.

— А я, чтобы аппетит вам не перебивать, с лопушка кашу поем, отдельной посудой.

Многояров ничего не ответил, взял полотенце, пошел к реке.

Уже когда была собрана палатка и Многояров торопливо дописывал страничку в дневнике, Комлев спросил:

— Как нынче работаем, начальник?

— Пойдем маршрутом на Уян. Если встретим Глохлова, попрошу тебя на поруки до окончания сезона.

— А если не захочу на поруки?

— Не захочешь — кати с майором. Он давно таким вот мешочком интересовался.

— Сдадите все-таки?

— Сдам.

— А не напрасно ли, начальник?

— Ты что меня, пугать вздумал? Это ты брось, этим не возьмешь. Я не из пугливых.

Замолчали надолго.

Комлев вскипятил чай, кашу для себя варить не стал, буркнул:

— Чай готов.

Многояров кончил писать. Достал из мешка тушенку, поделил ее поровну, вынул сухари, сахар. Не глядя на Комлева, налил в кружку чай.

— Давайте рюкзаки поделим.

Многояров промолчал, но груз поделили поровну.

Шли берегом Авлакана, иногда углубляясь в тайгу и снова возвращаясь к реке. Прибрежные скалы тут несколько отступили, и образовавшаяся пойма густо заросла травою. Идти было трудно, путаясь в крепких, будто веревки, стеблях трав, но все-таки путь этот был значительно легче, чем тот, по калтусу.

Комлеву отчетливо припомнился весь тот день с самой побудки до ночевки у ключа Тунгус. Вспомнился соболь, которого гонял он, чай с кислицей, трудный подъем в скалы и тот страшный миг бессилия, и душный запах кирзы, шедший от сапога Многоярова, к которому прижимался он щекой, лицом, всем телом, вспомнился и страх, так запоздало пришедший там, у ручейка, и ощущение угрозы…

Вот она, угроза! Свершилось. Может быть, уже за этим поворотом встретят они Глохлова. И Многояров расскажет ему все. Передаст вещественное доказательство — кожаный мешочек с золотом. Озноб прошел по спине Комлева. А дальше? Дальше ясно — арест. Телеграмма спецсвязью в Москву. Обыск на квартире. Что они найдут на квартире? Что? — Комлев даже приостановился, слабыми от испуга стали ноги. — Найдут!.. Что найдут? Три собольих шкурки? Это ерунда. Камушки? Это

коллекция. Они и лежат на виду. Три самородка? Но они крохотные, хранимые на память. Нет, это уже кое-что. Это ниточка. Достаточно установить, а это установят, где взято золото, и все… Черт дернул ввязаться тогда в эту историю, оказаться в «коллективе». Он всегда предпочитал в любом деле быть с самим собой, и только. А тут коллектив… Давно это было, сразу же на другой сезон за тем, когда спрятал в нагрудный карман первое золотишко. Он до сих пор не понимает, как мог вляпаться тогда в «мокрое дело». До сих пор бы шел розыск, если бы не случайный идиот, которого «замели» по подозрению в убийстве. На следствии он взял на себя их дело. Зачем? Так и осталось тайной. Но так ловко накрутил на себя, да так все точно разложил, что поверили. А своего убийства до конца на себя не брал — отпирался. Но в конце концов взял и свое и «до кучи» их на себе оставил. Отчет об этом деле — «Убийство геолога» читал Комлев в краевой газете, тогда модно было печатать «из зала суда». Помнил долго и фамилию этого, но вот забыл сейчас. Забыл. Нет, не должны докопаться до того дела. И тот, вероятно, давно уже где-нибудь сгнил. Не докопаются. Вот если бы только не Глохлов. Единственный человек, который страшен, по-настоящему страшен, — майор. Не то чтобы знает он что-то, но чувствует. Да и есть у него в руках небольшая улика. Получи в руки Глохлов этот вот кожаный мешочек, и все… Точно такой же обнаружили весной в год заезда их партии в Буньское. Была в этом мешочке малая щепотка золотого песку от прошлого сезона, оставленная для прибыли, — примета такая: на золото с золотом идти надо. Обронил он этот мешок в уборной, как, и не заметил. Нашли его ребята и сразу Многоярову, а тот в милицию, и Глохлову. Закрутилось дело. Глохлов весь район облазил; хозяина мешочка искал. С рабочими партии тоже беседы вел. Вот тогда и «повязались» меж собою Комлев и Глохлов. И слова меж ними не было сказано, а так вот сцепились взглядами. «Твой!» — сказал глазами Глохлов, и не смог тогда Комлев отвести от себя этот взгляд, не смог, как приковало…

И вдруг Комлева охватывает беспечная радость. «Не найдут! Ничего не найдут в квартире!» Он все-все перед отъездом в чемодане отнес Аркаше. Как же можно было забыть об этом? Ведь в квартире-то у них, и в его комнате, ремонт должны были сделать еще в июне. И сделали. Ничего нет в доме. Аркашу не найдут. Аркаша — тайна. Аркан вне круга. Никто и не знает об их дружбе. Все. Нет ниточки! Эх, жизнь, жизнь, сколько понавяжешь ты узелочков! Развязывать надо.

Комлев шел следом за Многояровым, заметно приотставая и уже не копируя его походку. Шел он, может быть, впервые по тайге сам, не ступая в след ведущего.

«Не-на-ви-жу, — твердил себе Комлев, шагая заросшей поймой, отстав от Многоярова. — Не-на-ви-жу».

Многояров — все! Комлев — ничто! Так ли это? Жизнь, она разные узелки вяжет. Может быть, это только кажется, что Многояров — все?! Может быть, это уже давно не так в жизни?! Может быть! Это так, пока не схлестнутся их дороги. А схлестнувшись, не разойдутся они, нет. Одна дорожка будет после встречи. Или — или! Кто сильнее, доказать надо! Жизнь разные узелки вяжет. Это еще неизвестно: кто — все, кто — ничто! Доказать надо! В жизни доказать, вот тут, в тайге.

Карабин оттягивал плечо, был он непривычно тяжел.

Снова выпал ведреный день, и солнце играло в небе. Нахолодавший за ночь воздух легок, тайга чистая, уютная. Сосенки карабкаются по скалистым крутоярам, лезут к вершинным останцам; с ветвей опадает и висит недвижимо серебристыми нитями мох. Сломился ветер, нет его, и только холода все скатываются и скатываются с сопок и тянутся к реке, припаивая ее к берегам. И Авлакан уже не умиротворенно ворочается в русле, хмурится старик, сводит суровые брови, гонит на берег тяжелую волну, плещет пеной.