Костер в белой ночи
Шрифт:
Олени шли хорошо, и люди только иногда подбадривали их окриком, и то, вероятно, только для того, чтобы послушать в тишине окатистое гулкое эхо.
— Что делать будем? — спросил Степа. Теперь и он из всех запахов тайги вдруг уловил еще не ощутимый явно запах гари.
— Поспешать надо! Чего сделашь…
Сделать что-либо каюры не могли. Справа и слева от тропы была густая тайга, в спину дул обжигающий жаркий ветер, нанося запах дыма, и только впереди, в два оленьих перехода, была спасительная пойма реки, были броды на Восточных шиверах. Шли весь день, не останавливаясь,
Измученные комаром и паутами олени, почувствовав запах дыма, пошли медленнее, в ожидании привала. Приученные к дымокурам на стоянках, они этот дым воспринимали как сигнал к отдыху. И наконец, когда дым зарыхлел и повалил уже будто бы от костра, заброшенного мокрой травою, олени легли. Люди поднимали их, тащили за собой, били, но животные все чаще и чаще ложились.
Ночью дым вроде бы стал отставать, пожар потерял ходкость, но выбившиеся из сил олени легли намертво. Пришлось затабориться и людям.
Низко над лесом, прямо над их головами, прошел вертолет. Илюшка, уже понимая опасность, грозившую ему, отцу и деду, даже покричал и помахал в небо. Но гул мотора скоро затих, словно бы увяз в тайге.
— Тебе, парень, идти надо, — вдруг сказал Авачан Степе. Старик, по своему обыкновению, не сгибая спины, прямо сидел на подогнутых ногах, покачивался раздумчиво и сосал трубочку.
— Как так?
— Илюшку бери на закорки и беги, однако, — старик ласково посмотрел на заснувшего рядом с собаками мальчишку.
Собаки — черный Тураки Авачана и рыжий Космос Степы вздрагивали во сне, просыпались и поднимали морды, внюхиваясь.
— Я, парень, оленей догляжу. Отдохнут олени, и за тобой побегу. С оленями-то мы вместе все не выйдем. А так я их погоню, а они на твой запах шибче пойдут.
— Да нет, деда, вместе пойдем…
— Нельзя. Илюшка совсем маленький. Илюшку спасать надо. Я знаю все. Я думал. Беги, парень.
Степа понял, что дальше говорить с Авачаном не имеет смысла, старик не успокоится, пока не спровадит их, и потому поднялся, разбудил Илюшку, усадил его к себе на спину и, кликнув Космоса, пошел по тропе.
Белая ночь чуть-чуть затушевала тайгу белым сумраком, упрятав дальние деревья, а может быть, это дым уже рыхло залег вокруг.
Старик долго смотрел в эту белую мглу ночи, медленно раскачиваясь и посасывая трубочку. Потом прямая спина его сгорбилась, голова упала на грудь, и он погрузился в сон.
Спилось Авачану все то же самое место у Трех девочек, сухое темное чрево каменной пещеры, теплый мех, пахнущий всеми запахами родной тайги, снилось ему, что он — крохотный медвежонок — тычется в этот мех, выискивая тугой сосок материнской груди.
«Опять медведем стал, — думал во сне Авачан. — Когда же это я народиться успел, что-то не припомню, — и улыбался этой мысли. — Разве можно упомнить свое рождение?»
К утру Степа выбился из сил и сел отдохнуть. Илюшка уже шел сам, даже чуть перегоняя сбившего ноги отца. Он ничего не спрашивал и, только когда сели,
— А деда мне нож причепил. Он что, в медведя ушел?
И Степа не ответил сыну. «Когда это сумел Авачан повесить внуку нож? Наверное, когда сажал на спину. Значит, собрался старик. Не верит, что вернется».
Степа и сам мало верил, что сумеет уйти от огня Авачан. На себя он еще надеялся, но на старика…
С солнцем поднялся ветер, и тайга мигом наполнилась теперь уже густым и едким дымом.
— Не спи, папка, — сказал Илюшка, и Степан, пересилив слабость, поднялся.
— Идем.
И они медленно пошли по тропе. Впереди Космос, часто и тревожно оглядывающийся, Илюшка и за ними — Степа. На лысой сопке, куда они поднялись, дышалось легко, дыма тут не было. Как только вышли на свежий воздух, Илюшку стошнило, мальчишка, бледный, лег на землю и как-то по-животному — так могут глядеть только народившиеся оленята — посмотрел на отца. Он не жаловался, не плакал, он просто лежал на земле, обессиленный, крохотный олененок, и глядел на Степу виновато и преданно.
Отсюда, с лесины, взобравшись на дерево, Степа впервые оглядел окрестность. То, что он увидел, даже его, привыкшего с детства ничему не удивляться в тайге, бросило в дрожь. Где-то еще далеко, там, где остался Авачан с оленями, густо валил дым, подкрашенный кровавыми замывами огня, но этот вал дыма и пламени не был вытянут в какую-то определенно очерченную границу. Огонь далеко опередил этот вал, ручьями и реками втекал в тайгу и закольцовывал ее новыми очагами пожара. Две такие реки текли к подножию той сопки, на которой находился сейчас Степа. Еще час-полтора, и они сомкнутся, отрезав путь к реке. Чуть поодаль от сопки Степа увидел еще одну голую вершину, покрытую мелким багульником и брусничником. Она была просторной, закольцованной не таким высоким лесом, как эта. Степа решил идти туда, уже твердо зная, что к реке им не выйти.
Только к следующей ночи добрался туда Степа, петляя тайгою, обходя то и дело пересекающий его путь огонь.
Когда он поднялся к этому просторному и чистому месту, силы оставили его, но он все-таки, прижимая к груди своего ребенка, кое-как на коленях, на четвереньках, ползком на боку достиг центра свободного от леса пространства и только там затих, стараясь быстрее отдышаться и прийти в себя.
Ночью, когда вокруг себя Степа выполол брусничник и багульник на добрый десяток метров, неожиданно из леса вырвались олени и, чуть было не стоптав лежащего в забытьи Илюшку, закружились очумело по поляне.
Степа кричал, ожидая выхода из тайги старика. Но Авачан не появлялся. Не вышел и его пес Тураки. Кругом уже бушевал огонь, выплескиваясь на опушки. Стена повязал и уложил оленей вокруг места, где лежал Илюшка, потом лег и сам, прижавшись всем телом к земле и слушая, как гудит она и будто бы даже сотрясается от дикой скачки огня. Так лежал он, не двигаясь, в каком-то забытьи, ощущая, что огонь снова замедлил свой бег. Потом поднялся и начал полоть багульник и траву, окапывая топором землю. Он знал, что к утру к поляне придет низовой пожар и верховка опять наберет силы.