Костер в белой ночи
Шрифт:
— Послушай и запомни. Я сейчас тебе вслух прочту.
Вениамин сидел растерянный, выпятив губы, и о чем-то думал, уставившись глазами в закуску. Аксентьев налил ему стакан, повторил:
— Вслух прочту, чтобы запомнил. — И, подчеркивая каждое слово, сказал: —Тебе же за это перед судом ответ держать надо.
— Чего это мне читать? Все правда была, и так помню, — вдруг озлился Вениамин, и его злость понравилась Аксентьеву. Он плеснул спирт себе в стакан, положил перед Вениамином деньги.
— Давай за наше дело!
Увидев деньги, Вениамин вздрогнул,
— Бери, бери, — Аксентьев поднялся, сунул деньги в карман брезентовой куртки Вениамина, тот было хотел вынуть пачку, но, опустив руку в карман, почему-то зажал ее в кулак и кулак прижал так, что затрещали нитки на брезентухе.
Выпили.
«Сяду, ей-ей, сяду, — подумал Вениамин. — Вот влип. — Но спирт уже начал действовать, расслабляя волю и вместе с тем веселя душу. — Эх, была не была!»
— Давай еще помалу, начальник!
Аксентьев достал непочатую бутылку, подумал: «Нет, не пойдет в попятную. Испугается! Трус! Пьянь подкопытная!..»
Когда неверным шагом, держа в кармане все так же кулак, возвращался к себе домой Вениамин, Буньское уже захватила волна паники. Пьяному то и дело попадались навстречу куда-то бегущие и что-то кричащие люди. Вениамин на них не обращал никакого внимания. Он шел, спотыкаясь, глупо улыбался и пел одно и то же: «Шумел, горел пожар московский…» Старухи, встречаясь с ним, шарахались к заплотам, ведь он уже был «испепелен, превращен в прах и даже косточки его сгорели там, за Чокой, откуда шел на село пожар, который спалил уже не одного Веньку в тайге, но и многих других мужиков и даже батальон солдат вместе с самолетом, на котором те прилетели…» У слуха пазух широкий!
Вениамин был пьян и ничего не боялся, он видел себя героем, остановившим на Чоке огонь.
Похмелье, а вместе с ним и страх пришли на следующее утро, когда он, проспавшись, обнаружил в кармане триста рублей. По-прежнему не было дома ни жены, ни детей. Он уже знал, что дети живут у соседей, это бывало часто в их жизни, и он привык к этому. Но о Лене не знал ничего, и это как-то мешало ему. Что-то не так было в душе, и он раздражался, сделавшись сразу хмурым. От выпитого, а выпил вчера немало, голова не болела, и это тоже выходило из ряда вон и мешало. «А тут еще эти деньги. Черт попутал потащиться на новостройку. Мог бы и в селе найти что выпить. Ну а теперь вот влип».
Он ни на мгновение не позволил себе подумать о том, чтобы вернуть Аксентьеву деньги и потребовать назад свои показания. Признаться во лжи, в том, что за эту ложь Вениамин Красноштанов (а он себя считал личностью в селе) взял деньги, — нет, это было выше его сил. «Что делать? Что делать? С деньгами разом сядешь! Где взял? Кто дал? Заработал? Накопил? С каких же доходов? Была у кобеля хата, дождь пошел, она сгорела…»
Измучившись донельзя, Вениамин вынул из пачки червонец и, сунув остальные деньги под матрац, выбежал вон.
Он спешил по улице к магазину, страшась, что продажу водки по случаю пожара запретили. Так оно и было. Мало того, вокруг не было ни души, на всех учреждениях висели замки, и ставни домов
В селе было дымно. Солнце не проглядывалось через черную мглу, и Вениамин вдруг понял, что не видел солнца с того дня, когда занялся огонь на сопке. Солнце жгло и жарило, оно было, и вместе с том его не было. Кутаясь в облаках густого, все прибывающего дыма, оно стало невидимым. Едва различимое, мутное пятно плыло над миром.
У районной милиции на крылечке сидел в форменной фуражке и тосковал Чироня. Еще год назад начальник райотдела майор Глохлов в воспитательных целях забрал Чироню на работу в милицию, сначала конюхом, а потом, когда мужик положительно проявил себя, рядовым при каморе предварительного заключения. Чироня был бос, сапоги, густо смазанные солидолом, стояли рядом, а он сам был занят чисткой личного оружия — старого, давно положенного к списанию револьвера. Пробегая мимо, Вениамин остановился и поинтересовался:
— Ты чо, паря, тут сидишь?
— Я-то, положим, наряд несу. А ты какого хрена в селе, когда весь народ в тайге? — И, вдруг приподнявшись, погрозил кулаком: — Ты у меня гляди, не балуйся!
— Ладно, ладно, чо брешешь-то, парень!..
— А то гляди — мигом! Местов в капэзэ много.
— Иди ты… — И Вениамин побежал дальше, поднимая сапогами пыль.
— Гага [32] , — плюнул вслед Чироня и покачал головой.
В проулке, что вел к дому, Вениамин неожиданно лицом к лицу столкнулся с Ручьевым.
32
Гага (обл.) — пустой человек.
— Вы почему не на пожаре? — не здороваясь, Ручьев ухватил Вениамина за плечо.
— Я жену за реку по ягоду везти должон, — выпалил Вениамин и сам ужаснулся своей лжи: «Какие ягоды? Где жена?»
— Что? — Ручьев не то чтобы спросил, он выдохнул из себя. — Что? Что?
— Я это… понимаете… — Вениамин не находил слов. — Я болен был.
— Марш на пожар! На порт! И с первым же вертолетом на кромку! Ясно?
— Так точно.
— На передовую марш!
Вениамин бросился бегом прочь от Ручьева, вихрем пролетел мимо Чирони, который только и успел разинуть рот, чтобы крикнуть вдогонку, но не крикнул, а снова покачал головой и снова плюнул:
— Бешаный.
Уже подбегая к авиапорту, Вениамин вдруг вспомнил о деньгах. Он разом остановился, подобрался весь, словно кобеленок, облитый помоями на чужой помойке, и снова кинулся бежать, но теперь уже к дому.
Дома он собрал по углам сор, принес из дровяника мелкую щепу, куски бересты, запалил на загнетке огонь и разом, разворошив, бросил в него деньги. Только после того, когда прогорела ленивым синим огнем последняя купюра, когда сгреб пепел и выбросил его в грядку на огороде, Вениамин обрел спокойствие духа.