Костёр в белой ночи
Шрифт:
Вдруг он разом узнал и потолок, и маленькую комнатку в два окна, и берёзу за ними, и куст черёмухи, облепленный снегирями. Он узнал свою комнату в маленькой родительской квартирке по Вокзальной улице.
Вошла Лера, и он крепко закрыл глаза, прикинувшись спящим. Она по-хозяйски что-то стала передвигать в комнате, потом принесла таз и принялась мыть пол, вроде бы стараясь не так сильно шуметь и в то же время желая, чтобы Михаил проснулся. Он следил за ней через смеженные веки, не понимая, зачем она тут, и неожиданно понял, что тут давно живут
Михаил ощутил, что по вискам его катятся слёзы, они накапливались где-то в самых уголках глаз и скатывались по вискам за уши.
Лера перестала возить по полу тряпкой. Выпрямилась, гибкая в талии, вытерла руки передником, повязанным поверх явно чужого халатика, спросила удивлённо:
– Ты чё, жених?
– Жалко…
– Кого?
– Дом этот.
– Ты чё пьян, что ли?
– Пьян, – грубо ответил и отвернулся к стене.
– Похмелися, – просто сказала Лера.
– Ты где спала?
– С тобой, что ли?! Ты вон тут разрисовал всё в честь Восьмого марта, – тоже грубея, выпалила Лера и, согнувшись, зашаркала тряпкой.
– Ты чего злишься? – примирительно сказал, повернувшись к ней лицом. И уже весело: – А где я, Лер?
– У тёти Муси. Сам сюда припёрся и меня зачем-то приволок. И ключ сам нашарил, и открыл сам, и сам сюда вот завалился. Ну ходок! А тётя Муся с выручкой в буфете ночует!.. Ну ходок!..
– Дурочка, я тут жил. Меня в этой комнате мать родила.
– Да ну! – Она поглядела на него, не разгибаясь. – Да ну! – повторила. А он увидел рядом белые её икры и пухлые складочки подколенок.
– Слушай, Лер, – задыхаясь от так неожиданно увиденного, прошептал он. – Слушай, Лер…
– Ты чё?
Он не знал, «чё он». Не знал, что положено говорить вот в этот миг, когда вдруг увидишь впервые не просто ноги девчонки, некогда учившейся с тобой в школе, не просто икры и бёдра, но тайну, великую тайну, что возносит женщину и делает её святее всех святых.
– Слушай, Лер!
– Ну, чё ты? Чё ты?
Если бы его даже распяли, он ни за что бы не сказал того, что хотел сказать.
Она сама подошла к нему.
– Глупый… Жених…
…А потом была пустота. И жалость. Он жалел не себя, не Леру и даже не тот миг, который мог бы остаться для него навсегда мигом озарённости души, он жалел жилище, оставленное некогда родителями.
У пристаней Михаил присел на опрокинутую лодку и долго сидел то ли в забытьи, то ли в дрёме.
«Асаткан, Асаткан… Не поехал бы, если бы сказали, что по-прежнему одна… Муж! Да какой он муж – пьянь подкопытная. Но почему Асаткан не может иметь мужа? Он её, наверное, бьёт. Она живёт с ним, с тем, с другим. Асаткан – девочка. Снежинка на ладони».
А на севере небо наливалось жаром, и жёлтые столбы света были выброшены в зенит. По этим столбам из-за окоёма должно было взойти солнце. Туда, но только теперь уже к востоку, к месту восстания солнца, надо было плыть Михаилу.
Михаил открыл носовой багажник лодки, вынул мотор, канистры с бензином,
Установив на корме мотор, Михаил поднял его над водою и, помалу толкаясь шестом, выгнал лодку на глыбь. Течение, незаметное для глаза с берега, тут сильное, подхватило лодку и понесло вниз. Он уложил шест, вынул из уключины весло и, управляясь им, плыл так довольно долго, пока течение не стало сносить лодку к правому берегу, где пенилась мелководная шивера.
Тут только Михаил пустил мотор и, с удовольствием отмечая про себя, что помнит сложный в этих местах фарватер, осторожно погнал вперёд лодку.
Эта осторожная езда была ему сейчас как никогда кстати, ибо и внутри его шло такое же осторожное движение души. Он плыл по прошлому, словно бы в тумане, приглядываясь к пережитому совсем так же, как приглядывался к возникавшим на пути топлякам и мелям. То внутреннее его движение по жизни было безопасным, поскольку всё давным-давно минуло, но он и там поубавил обороты, и прошлое, слившись с опасным в настоящем, жило уже не глубоко в сердце, но окружало его в яви.
Глава II
– Зачем я плыву в прошлое? Зачем? – в который уже раз спрашивал себя Михаил. – Она давным-давно забыла, и только один я нянчу прошлое. У неё дети…
Впервые предчувствие какой-то непоправимости кольнуло его.
– Дети? Чьи дети? Ну да, у ней был муж, два мужа, наконец… Ведь у меня могли быть тоже дети – и мальчик, и девочка. Если бы не вечный страх Лизы перед родами, у меня было бы много детей.
Он никогда с такой ясностью и болью не думал об этом. Да, он хотел детей. Хотел…
Впервые они встретились в кабинете Старика – академика Тимофеева. Она – студентка-дипломница факультета журналистики, он – аспирант Института биологии, любимый ученик Старика. Лиза, пользуясь правом дочери старого друга, брала интервью у Сергея Поликарповича. Он что-то недовольно бурчал, нетерпеливо постукивал костяшками пальцев о стол, но, когда вошёл в кабинет Михаил, вдруг заулыбался.
– Сергей Поликарпович, вы меня звали?..
– Звали, звали, – почти пропел Старик и хитренько заулыбался, потирая руки. – Вот, Лизочка, познакомься. Это Миша! Миша Канаев. То бишь Михаил Иванович. Будущее нашего института…
– Сергей Поликарпович!
– Да, да, да… Привыкай. Ты относишься к тем особям, которых похвала не портит. Кстати, Лизуша, особь эта чисто национальная, русская особь. Хвали умеючи – гору сроют, хвали только – возведут гору. Но не дай-то бог не заметить их талантов, не похвалить вовремя!.. А что ты пишешь, девушка?
Лиза что-то быстро и, как показалось Михаилу, нервно писала в блокнот.
– Свои мысли, – подняла глаза на академика, они у неё были карие, с глянцево поблескивающим белком, и брови тонкие, чуть-чуть выщипанные у переносицы.