Костры Сентегира
Шрифт:
Тарабарщина имеет для Сорди некий глубинный смысл, оттого он и не спрашивает о том, что лежит на поверхности.
— А что ты для неё такого сделал, чтобы ей тебя убить?
— Женился. Не мог вынести, как над нею подсмеиваются: не устояла-де без чужих глаз тогда, в моем доме под лавиной. Моей кутене, любовницей, по одной бабской слабости стала. Вот и применил к ней силу в последний раз, причём исключительно силу убеждения. Нет, представляешь, урождённый муслим женится на прошлогодней католичке в христианском охотничьем храме? По всем стенам — крутые бараньи, витые козлиные рога, посередине — толстые свечи зажжены: напоминание и укор будущему супругу.
— По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр бану Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт Эно, бану Эле, Водительницу Людей?
— Да. По доброй воле и от всего сердца.
— А ты, Танеис, согласна взять в мужья Даниля, Держателя Гор?
— Да, согласна.
— И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть… Что Бог соединил, человек да не разлучит. Теперь вы супруги, ныне и присно и во веки веков, аминь.
— И расшитым полотенцем кисти рук связывает, точно в один гроб опустить желает. Дивлюсь, как Карди сие тогда вытерпела? Ради чего — ещё понятно: репутацию ей блюсти приходилось еще почище моего. Хотя знаешь что? Хотел отец Бенедикт наши кольца переменить по обычаю, так не дала своего силта. Пришлось спешно другой перстенёк искать, не такой значимый. Только тогда дошло до меня, что не так уж и нужна была новобрачной моя персональная защита — Большая Оддисена и без того своё крыло над ней распростёрла. И даже, кажется, поболее того… Но не переменять же клятву! Вывел за двери церквушки, поцеловал руку, на которой моё обручальное кольцо простого дела легло поверх извитой виноградной лозы, и говорю:
— Теперь вы здоровы и во мне нисколько не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!
А это форменный тройной талак получился. Развод по-мусульмански. Хочешь — прими во внимание, хочешь — пренебреги, а воля твоя — она никак мною не связана.
— Про побратима ты знал уже?
— Знал, положим, и что он меня не переносит на дух — знал тоже. Было, кстати, отчего. И что Керту все, кто на его обожаемую ину Танеиду так или иначе покушается, поперёк горла стоят, я понимал. Душа всеобщая Карен — и тот ни с кем власть в горах делить не похотел, когда время на то указало.
— Я считал, что хоть в Братстве…
— Только Рудознатец был в Братстве. Хоть не побратимом, но другом моим был он точно. И — запомни, малыш — ничего-то они все такого не надо мной не сотворили, чего бы я в душе не звал и не хотел. Когда твоё время истекает, первым чувствуешь это ты сам…
«Странно это, — мельком думает Сорди. — Ради чего он пустился на откровенности? И зачем ему безгласный и незрячий свидетель беседы?»
Но как только он начинает проговаривать свои мысли внутри и глядеть на них со стороны, Денгиль исчезает. Медленно, как тяжелые створы, открываются зеницы лежащей навзничь статуи…
Жестяной розой звенит на проявленных стальных путях грядущий трамвай.
— Ну что ж это такое — заснул на посту, можно сказать! — Кардинена, тем не менее, почти смеялась.
Сорди открыл глаза, откинул плащ: в лице, что наклонилось над ним, не видно совершенно ничего потустороннего.
— Ох. Я что — должен был сторожить?
— Да нет, шучу я. И сама вздремнула
Он сел — и увидел, что неторопливая вода подступила к самому порогу. Дождевые капли с плеском пробивали тонкую прозрачную плёнку насквозь, до гравия, образуя мелкие кратеры, в воздухе отчётливо пахло промозглым ветром.
— Напрасно, видать, я грозы побоялась и дождику обрадовалась, — проговорила Карди. — Не катаньем, так мытьём нас достанут.
— Уходить нужно.
— И то, — кивнула она. — Только подумай, сладко ли будет Шерлу с Сардером по лужам хлюпать и сырую траву пощипывать. А нам с тобой — трястись в сёдлах на голодный желудок или набивать его холодной сухомяткой.
Он воззрился, не понимая.
— Сорди, тебя мулине обучали? Ну, мельнице? В смысле крутить твою дубинку над головой? Рассказывают об одном японском палаче, что он однажды во время ливня вращал клинком с такой быстротой и изяществом, что на преступника не попало ни капли. До того, как он от того самого меча помер, естественно.
Она постучала по ножнам бокэна, с которым Сорди так и не расстался даже во сне.
— Попробуй то же — может быть, хоть костёр на воле разведу. Внутри здешней раковины, как ты понимаешь, для очага тесновато — лошадям шарахаться некуда.
Он не спросил, почему сама Карди не сделает того же. Сабля стальная, ответят ему неизбежно, чего доброго притянет молнию. И вообще — кто тут ученик, а кто начальник? Поднялся, на ходу вытягивая свой меч из ножен: узкий, лёгкий на руке — сил, что ли, в последнее время прибавилось?
— Волчонка отдай: пригодится тем временем растопки нащепать, — остановила Кардинена. — Ты где его прячешь — против сердца?
Да, в кармашке рядом с зеркалом, в которое стало некому смотреться, хотелось ему сказать, но она и без того прекрасно знала.
Сорди протянул ей нож, перешагнул через порожек и один стал напротив неба. Серая муть, светлая, похожая на туман, стирала грань между землёй и облаками, воздухом и водой: мужчина стоял в тихом ручье по щиколотку, но пока чувствовал лишь его холод.
Вытянулся и приподнялся на носках, поднял бокэн над головой и завертел, как узкую лопасть, удивляясь гибкости своей кисти и всё возрастающей силе. «Как звали того барона, который в подпитии мог без устали… Ага, Пампа», мелькнуло и пропало, как всё неуместное. Клинок вращался сам по себе, наливаясь тяжестью, и словно прилипал к ладони, узор на рукояти всеми выемками и выпуклостями… откуда они, такие? Некогда думать. Китайские девушки так танцуют, с двумя мечами, отдаваясь на их волю, и священные плясуньи Динана, и неужели она хотела от меня этого, мелькало в голове куда быстрей, чем могло воплотиться в звуках и словах, и он уже кружился по инерции, почти не тратя на это себя самого.
Наверху снова сгустились тучи, отделяя влагу от суши, но он почти не видел этого — танец, всё в мире только танец.
Внезапно нечто иное резко повернуло бокэн остриём кверху, и острое пламя, свиваясь в шнур, ударило в него, прошило насквозь вместе с рукой и сердцем. Сорди споткнулся от невероятной боли и упал лицом вниз, в некую упругую, как резина, массу.
…Когда он пришёл в себя, его успели перевернуть на спину, лицом к клочку ясного вечернего неба в рамке набрякших туч. Рядом, на пирамидке из сухих камней, горел костёр, из такого же сухого хвороста, непонятно как и где собранного, были разостланы, кажется, все драгоценные тряпки Кардинены.