Костяной браслет
Шрифт:
— Если он останется на борту, — прокаркала Бергдис, — он зарежет нас, пока мы будем спать!
— Спасибо, Бергдис, — отозвался Оттар. — Если мне понадобится твой совет, я обязательно обращусь к тебе. — Он снова повернулся к Виготу: — А когда мы приедем в Киев, то, согласно закону, ты потеряешь правую руку.
Вигот моргнул:
— Это был не я. И вообще, Бруни получит деньги за свой скрамасакс, а у Сольвейг будут и деньги, и бусина. Так где же справедливость? — Он возвысил голос. — Зачем мне еще и руку отрубать?
Рыжий Оттар поморщился:
— И да, с этого дня ты будешь спать в кандалах. Так ты не
15
Темнеющее южное небо опалила молния. По горизонту прогромыхал, спотыкаясь, гром.
Старый лодочник поднял взор на Торстена:
— Давай!
Торстен, стоя на носу судна, швырнул ему канат. Лодочник поймал его и сноровисто потянул судно на себя.
Кормчий спрыгнул на пристань.
— Да ты крепок, точно пенек, — одобрительно заметил Торстен.
— Трухлявый пенек, — проворчал лодочник.
— Кого-нибудь поменьше просто унесло бы в воду.
Лодочник кивнул:
— Приходится как следует держаться на ногах. А вы приехали как раз вовремя, да.
— Почему это?
— Боги приближаются. Тор и Перун. Мы привлекли обоих.
— Тор и кто?
— Перун! — воскликнул старик. — Бог грома и молнии.
— A-а… — ответил кормчий. — Один бог, два имени, понятно.
— Так, да не совсем.
— А где все? — поинтересовался Торстен. — Похоже, будто эту деревушку населяют призраки.
Старый лодочник показал куда-то вверх по течению, и Торстен увидел островерхую палатку, растянутую на речном берегу у кромки леса. К ней вдоль реки стекались люди.
— Там шаманка, — объяснил старик. — Она уже съела грибов и ушла в шатер.
Когда Сольвейг, Одиндиса и дети приблизились к палатке с навесом из шерсти, они услышали перестук большого барабана, монотонный, словно колотилось огромное сердце. Чтобы пройти внутрь, девушке пришлось нагнуть голову. В палатку, как ей сразу показалось, набились все жители маленького торгового поселения. В самом центре пела, медленно крутясь по кругу, женщина в головном уборе из орлиных перьев. Иногда она протягивала руки в стороны или вскидывала вверх, иногда шла боком, порой бесшумно скользила, временами начинала стонать и кричать.
Наконец шаманка упала на колени и зажала голову в ладонях. Она свернулась клубком и затихла.
Никто не разговаривал, даже шепотом. Все не отводили взгляда от жрицы.
Затем женщина начала подниматься, будто столб дыма.
— Чужаки! — наполовину выкрикнула, наполовину пропела она. Ее голос не был похож на человеческий, но не напоминал также ни птичий, ни звериный. — Чужаки! Кто эти чужаки?
Все повернулись к Сольвейг и Одиндисе с детьми.
— Для вас, — выпевала она. — Для вас и ваших спутников я вижу одну новую жизнь. Один умрет заживо. Я вижу то, что вижу: одну новую смерть.
Снова раздалась барабанная дробь. Двойная дробь. Двойная дробь. Удары становились все чаще, пульсировали… У Сольвейг пересохло во рту.
Во второй раз воцарилась тишина, и там, снаружи, за дело принялись боги. Шаманка стихла и снова погрузилась в себя.
«Она женщина, — думала Сольвейг, — но еще она и морской орел с растрепанными
Брита стояла рядом с Сольвейг и держала ее за руку.
«Одна новая жизнь». Ребенок Эдит? Сольвейг повернулась к Одиндисе, но та обнимала Барда. Ее глаза были закрыты, а рот полуоткрыт, будто ее сознание было затуманено или она погрузилась в глубокий сон.
«Одна новая жизнь, — продолжала размышлять Сольвейг. — Наверняка это она про ребенка. Один умрет заживо… Я вижу то, что вижу: одну новую смерть». В палатке было удушающе жарко, но Сольвейг поежилась, точно от холода. Это может значить только то, что значит. Один из нас вскоре погибнет…
Девушка вздохнула и закрыла глаза, и из темноты увидела, как к ней — шаг за шагом — приближается, размахивая ножницами, сияющая женщина.
— Нет, — вскрикнула она, но зажала себе рот левой рукой.
И снова шаманка вознеслась ввысь, выше собственной головы в оперении.
— Я вижу то, что вижу, — простонала она. — Я вижу, что некто называет себя сильным, будто солнце.
«Я, — подумала Сольвейг. — Она говорит обо мне?»
— Сильный, будто солнце, — повторила шаманка, возвышая голос. Затем сложила руки у рта. — Но довольно ли в ней силы? Столько ли в ней силы, сколько будет нужно?
Сольвейг слушала. Вслушивалась так, будто вся ее жизнь зависела от этих слов.
— Золотая девушка! — стенала жрица. С этим словами она опустилась на землю и погрузилась в такой глубокий сон, что никому не удалось ее пробудить.
Шли дни. Вокруг лодки Рыжего Оттара все ускоряло свой ход лето. Подросшие листья берез, лип и орешника распрощались с девической бледностью своей зелени. Солнце, взбираясь все выше, отвоевывало у тьмы новые рубежи, загоняя ее обратно в царство леса.
Однажды на рассвете Слоти взял свирель и изобразил любовную песнь какой-то лесной птахи; следующим утром река внезапно надулась, точно пузырь, и Торстен смог поднять парус. Как-то раз около полудня на Вигота напала злоба, да такая, что он выл, точно волк. Чтобы он никому не причинил вреда и не ринулся вниз головой с лодки, Бруни и Торстен привязали его к мачте, и одна только Брита принесла ему чашу воды на случай, если тому захочется пить. В другой день Сольвейг и Эдит увидели на берегу свадьбу. На женихе с невестой были венки из красных и белых полевых цветов. Подруги умоляли Рыжего Оттара остановиться хоть на минуточку, но он отказался. Однажды в сумерках Сольвейг и несколько ее спутников пошли в лес по грибы и вернулись, набрав больше дюжины разных видов; некоторые из них встретились им впервые, но они не осмелились их отведать, боясь, что впадут в беспамятство и окажутся в мире вечной тьмы.
Одним вечером Эдит увидела, как поднимается из воды призрачный силуэт русалки, и Михран объяснил ей, что то была дева, предавшая себя пучине из-за несчастной любви, и ее часто видят в этих местах. Как-то раз ночью проводник рассказывал Сольвейг и Эдит про женщину, сотворенную из золота, внутри которой была другая женщина из золота, а внутри той…
— Девочка! — воскликнула Эдит, почти смеясь. — Внутри нее была золотая девочка!
И она похлопала себя по животу.
— О Эди! — звонко отозвалась Сольвейг. — Она золотая, и она растет.