Кот-Скиталец

Мудрая Татьяна

Тут же меня накрыла новая волна встречающих: мои старики, мои друзья и подруги, мужнино родство и свойство из далеких южных стран, цивилизованный западный рынок и щедрый восточный базар…

– Внуки-то где, – спрашиваю я. – Не приболели часом?

– Здоровехоньки, но кто же их в такую суету берет, – ответил зять. – Садовое кольцо начисто запрудили эти… Как там у вас поется – шел под красным знаменем командир полка, да?

Мне с готовностью объяснили, что оппозиция догадалась отпраздновать начало осады столицы главным рутенским друго-врагом, решивши повторить завершающий эпизод оной осады: шествие по главной садово-бубличной магистрали во всю ее ширь. Только тогда подобным образом провели пленников из числа побежденных, в парадной форме, при начищенных орденах и сапогах, а теперь шла под

яркими стягами скромненько одетая народная масса. Движение она перекрыла и создала пробку; последняя, однако, сама продвигалась вперед со скоростью, несколько превышающей среднепешеходную. В моей семье сие называли «продрысь» и считали наивернейшим для приобретения такого аллюра средством – выкушать кислого молочка с малосольным огурцом. Мельком я увидела белые лозунги на алом фоне: «Хороший атом – мирный атом!» (и невидимая глазу подпись: «Верная Рука – друг индейцев»), «Россия, Россия прежде всего!» (без комментариев), «Дайте зарплату, а то начнется». Последнее всё никак до меня не доходило – современные мне левые газеты, как я вспомнила, дотрепали этот слоган до полной невосприимчивости. Но тут моя дочка шепнула мне на ухо известный анекдот про нищего, который под угрозой этой фразки заставлял официантов приносить себе кушанья. Официанты полагали, что скандал или побоище «начнутся» им, а он справедливо полагал, что началом таковых будет обращенная к нему просьба показать свои деньги.

Из-за всего этого мне почудилось, что один мой кстати воскресший приятель уж посетил сию обитель и успел слегка и еле заметно набедокурить – как много раньше с названиями метровских станций.

По счастью, шествие истекало, боевой кураж и азарт ослабевал. Корреспонденты пытались взять интервью у простых граждан, те привычно матюгались и плевали в микрофоны и объектив кинокамеры.

– Вот животные, – сказал один из моих родичей.

Зять заступился:

– Хуже. Животные не умеют ходить строем.

Пожалуй, он не подозревал о наличии походного порядка у павианов. Ну и ладно!

Осень стояла теплая, на платье с кофточкой, как у нас в доме говорили. Поэтому все, кроме нашей малой семьи, решились кто идти пешком, кто ехать подземкой. Мы были дальние и сильно особаченные, в метро нам ходу не было: с бою взяли такси и тихо пошли в фарватере, за поливальными машинами, которые двигались разомкнутым строем по диагонали, смывая к бортам мостовой шнурки от ботинок и воздушных шариков, пестрые фантики и красные бантики, обрывки газет и прочую злободневную дребедень.

Шофер почти сразу отпросился за сигаретами. Машина пристала к тротуару – толпа там была неорганизованная и разношерстная, оппозиционеры смешались с реакцией, поэтому и те, и другие вели себя миролюбиво. Идущие обтекали нечто рядом со стеной: я услышала высокий, нечеловеческой красоты голос и тоже вышла.

На асфальте тоненькая белобрысая девушка в синей рубахе и таких же джинсах, аккуратно располосованных под коленкой, сидя на корточках, пиликала смычком по скрипке и испускала из себя тихий речитатив. Инструмент был поставлен стоймя, а смычок юная певица держала, вывернув запястье, как Ростропович – всё для того, чтобы можно было делать два дела одновременно. Громкий голос был, разумеется, скрипочный, мотив представлял собой контаминацию «Песни о Москве» с дореволюционным романсом «Кокаина серебряной пылью…». Рядом с девушкой стоял смуглый и тощий парень с ассирийскими кудрями и бородой. Он тоже исполнял – обе половины песни сосуществовали параллельно.

«Наступила кристальная осень,Клены по ветру сыплют листву,И любимый, наверное, спросит,Для чего я на свете живу,»

– пела девушка.

«Вмиг поникли багряные стяги,И Нескучный скукожился Сад,И лохмотьями ржавой бумагиПо асфальту листы шелестят.Все мы пашем воздушную ниву,Семя с крыльями сеем на дно.Суждены нам благие

порывы,Но свершим мы – лишь что суждено».

Парень вторил:

«А над площадью – Айей-СофиейОпрокинутый парус плывет,И горят изразцы голубые,И нетронуто чист небосвод.Ослепляющим солнцем согреты,На великом межзвездном путиСловно мачты, стоят минаретыИ готовятся парус нести.И внизу, горизонт исковеркав,Уж не веря ни в Бога, ни в Мать,Напряглась Вознесения церковь,Чтобы землю с изножья сорвать.»

Я протиснулась поближе к отверстому скрипичному футляру, но монету подала в руку юноше.

– Она не ходит, но не бойтесь, серебро чистое, ювелирное. На аверсе буквы, на реверсе волчий фас. Считайте, антикварная медаль. Песня-то чья?

– Бэ Гэ, – отозвался он из своей бороды.

Прозаический голос у него был глуховат, и я услышала «Бэ Дэ». Но и то, и другое было сомнительным: уж очень домодельная и самострочная была песенка.

Что бы ни происходило в святой земле Рутинии, кто бы железною уздою ни вздернул Россию на дыбы в миллиметре от края пропасти, думалось мне, – эти двое, что зашифрованно поют теперь о том небе, куда грозится кануть здешняя вселенная, – эти двое останутся такими, как они есть. В этом все наше оправдание и все спасение. Как и в том, что одиозная аббревиатура, в которую однажды превратилось название главного правительственного дома, благодаря моему странствию получила совершенно иную, лучшую расшифровку.

Снова мы загрузились в авто и поехали уже быстрей. Городская осень показалась мне не совсем правильной – березы выгорали целыми прядями, листва была не желтой, а бурой, заржавевшей, как в той песне про Парк Культуры и Октябрьскую площадь – места оппозиционных сборищ, – куда не совсем кстати затесалось село Коломенское с его русской готикой и густейшим национальным колоритом. Мы повернули по магистральному кольцу на юг: в нашем благословенном Сукове и весна случается раньше, и лето проходит быстрей.

Дом был как будто прежний: сплошная беленая облупленность, то ли двенадцать этажей и тринадцать с чердаком и подвалом, то ли тринадцать и бельэтажный андерграунд четырнадцатый. Только почему-то к нему был приложен идеально утрамбованный иссиня-черный асфальт, что его заметно освежало. Моросил легкий «слепой дождик», яркие зонтики плыли над влажной мостовой, как эскадра в ожидании адмирала, чье-то многодетное семейство каталось прямо по газону верхом на огромном чалом иноходце с мощным крупом. Решетка вокруг футбольного поля – непременной принадлежности всех дворовых участков – пала наземь и насквозь проржавела, зато посредине восседала целая кошачья коллегия вперемежку с ребятишками; совершенно фантазийной масти и абсолютно безумного прикида. Да, поистине земля эта сдвинулась с места, обрела изменчивость, и все знаки указывали на его пребывание; даже былые старушки вперемежку с непременными пьяницами сидели на свежесрубленных скамейках из бревна (американские клены так, видать, не прижились на участке или просто свет им застили) и потребляли нечто из необыкновенно нарядных пакетов и бутылок. Ель, которой в малолетстве спилили верхушку на уровне снежного покрова – тогда как раз был канун новогодия – вымахала в два человеческих роста, но сверху кончалась двузубыми вилами. И вот под нею, под зеленой…

Ждал он. Со своими дредками, гитарой, косынкой, сам тощ и с тощим, как шкурка от сардельки, рюкзаком. Из рюкзачной надстройки боязливо выглядывала Агния, косясь на неторопливо подбегающего Ардана: она в очередной раз сменила наряд, и теперь золотые глаза сияли на полудетском личике, заросшем шерсткой цвета ряженки. Наш пес подошел совсем близко и выразительно на нее облизнулся, чем поверг в еще большее смущение.

…Проявленный негатив. Конечно! Мне бы стоило догадаться еще в Андрии и с первого раза…