Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
Шрифт:
Марков подумал, что у Савелия все просто получается, все у него свое место имеет и свое назначение, все у него по-своему. Вон и о Котовском он как о живом говорит.
Марков находился под впечатлением того, что узнал от Карпенко. В дороге было рассеялся, а сейчас опять все время ловил себя на мысли об отце, об истязаниях, которые тот, видимо, претерпел, о матери, о том, почему же она очутилась в больнице, о Татьянке, которая исчезла бесследно, но ведь где-то она должна же быть? Бессилие, невозможность узнать что-нибудь точнее, подробнее были мучительны. Нельзя ни пойти справиться,
Может быть, Карпенко напутал? Может быть, все не так? У Маркова была смутная надежда услышать от Савелия какие-то мудрые слова утешения, соболезнования, участия. Капиталисты! И Карпенко говорил "капиталисты". А Маркову от такого объяснения не легче. Отца замучили, мать умерла, всеми покинутая, на больничной койке... сестра пропала без вести... До каких же пор будут людей мучить, разлучать, истреблять? Какая-то ненасытная прорва, заглатывающая поколение за поколением!
Савелий рассказал, как воюет с кулаками да подкулачниками, отстаивает голь перекатную, бедноту, коллективизацию хочет проводить.
– Демобилизованные, старые солдаты - вот наша опора, без них хоть пропади. Мы единым фронтом двигаемся. Было тут такое дело: у нашего сельсоветчика кулаки дом спалили. Шила в мешке не утаишь, мигом разведали, кто к поджогу причастен: первый богатей Вараксин Андрей. Посоветовались мы промеж себя. До бога высоко, до суда далеко, давайте, мужики, своим умом разберемся. Вызвали Вараксина. "Ты поджег?" - "Не доказано. Кто видел?" Нашли, кто видел, приперли к стене, признался. "Так вот, говорим, Андрей, считай, что ты свою избу сжег!" - "Моя целехонька стоит!" Ладно. Комсомолия нас поддерживает. Молодость завсегда вперед смотрит. Пошли мы всем скопом, поздоровее ребят прихватили, Вараксина с бабами, с пеленками, со всей хурдой-мурдой забрали да на пепелище их - вот ваш дом! А сельсоветчику говорим: "Получай вараксинский дом, живи". Вой поднялся на всю губернию. А куда подашься? Сходом порешили! Закон! Ну, худо-бедно, Вараксин быстро заново отстроился да выпросил из своего же, значит, кровного - лошаденку да коровенку. С той поры чтобы поджогами заниматься ни-ни! На всю жизнь зарекся.
– То-то Ольга Петровна рассказывала, что у вас баталия идет.
– А как же? По слову Владимира Ильича, отменяем российский лапотный капитализм. Вчера не догонишь, от завтрева не уйдешь. Так-то, Мишаня.
– О каком же срочном деле в письме разговор шел?
– А насчет пчел. Хотим пасеку заводить, и все чтобы по-научному, по-советски. У вас там, в Ленинграде, все ученые собрались. Нам бы руководство какое получить. В Пензе шарил-шарил, книг много, а все больше неподходящие.
– Это, Савелий, обещаю. Непременно отыщу, все, что достану, пришлю.
– А сам опосля медку протведать приезжай.
– Ты бы приехал в Ленинград. А, Савелий?
– А я на сборы скор. Может, и приеду. Надо мне у вас там одно дело повидать.
– Какое?
– Слыхал я, есть у вас Медный Всадник, посередь площади стоит и конем управляет...
– Есть...
– Надобно мне его повидать. Беспременно надо, не хочу умереть, пока не повидаю. Мне о нем один верный человек рассказывал. Жди, Мишаня, выберется времечко -
Дни летели. В конце сентября Марков был еще в Умани, а теперь и октябрь подходил к концу. Пора бы и трогаться, но Савелий и слышать не хотел об отъезде.
– Ты же тыквы еще не попробовал... Тыквенную кашу никогда не едал? И куда спешить? Поспешишь - людей насмешишь. Нельзя жить торопко. Ужо и в Пензу съездим, Пензу посмотришь. Живи!
Побывал Марков и на новой затее Савелия - общественном птичнике, и на полях. Послушал, какие песни расчудесные поют в Уклеевке вечерами. И все давал себе клятвы, что будет сюда наведываться почаще, и, давая клятвы, откровенно признавался себе, что вряд ли когда еще выберется.
– Хорошо у вас тут, Савелий!
Марков хвалил, и хвалил искренне, но сам уже смертельно соскучился по Ленинграду, по Оксане, по афоризмам Крутоярова и бурной декламации Женьки Стрижова.
Савелий усердствовал.
– А коровник-то! Коровник я не показывал. На научной базе устроено!
– Что ж, пошли смотреть коровник...
– Библиотеку-читальню я уже показывал? Али нет?
Батюшки-светы, чуть не запамятовал! Культурную революцию проводим, согласно указаний товарища Ленина. Не кое-как.
Маркову понравилась худенькая синеглазая библиотекарша. Она была такая маленькая, что еле доставала до верхних полок шкафа.
– Книга Михаила Маркова у вас есть?
– Вот, пожалуйста. И еще есть экземпляр, только сейчас на руках.
Марков осторожно взял свою книгу. Потрепанная! Читают! Это переполнило его гордостью. Было очень смешно, что Савелий только сейчас понял, что книгу эту написал он, этот самый Миша.
– Смотри ты! И в библиотеке! И твоя!
– недоумевал он.
– И что это на свете творится!
Библиотекарша, услышав, что Марков писатель, стала рассказывать о работе, показывала диаграммы, предложила просмотреть свежие газеты, сегодня привезли почту.
– Некогда нам, - заважничал Савелий.
– Коровник иду товарищу из центра показывать.
Однако библиотекарша оказалась настойчивой. Она успела уже с кем-то перешепнуться, куда-то отослать одну юную читательницу. И вот в библиотеку стали один за другим входить старые и молодые, женщины и мужчины, а главным образом молодежь.
– Это они с вами хотят побеседовать!
– решительно объявила библиотекарша.
– А коровник как коровник, ничего в нем такого нет, можете и завтра посмотреть.
– Главное, вы нам про Котовского-то расскажите, - подошел к Маркову дряхлый-дряхлый старик.
– Значит, вместях воевали? Скажи на милость.
– Так ведь и Савелий котовцем был.
– Савелий свой, нам это без интересу. А вы свежий человек.
Что ж, о Котовском Марков готов хоть каждый день рассказывать. Дали поудобнее всем расположиться, и началась у них беседа. А Савелий разве утерпит? И он стал вспоминать. Посыпались вопросы. Больше всего мальчишки спрашивали: и что это за гимнастика, которую делал Котовский, и какие сражения были, и какие кони... Спрашивали и во все глаза на рассказчика таращились.