Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
Шрифт:
– Ваши сопоставления интересны, Дмитрий Андреевич, но, я бы сказал, все-таки у вас перевес берет писатель над военным. Фантазия у вас разыгрывается. Допустим, что и я, и Михаил Васильевич сидели в царской тюрьме и оба мы сражались. На самом-то деле, разве это исключительные явления? Да кто действительно не сидел в царской тюрьме? И кто в наши дни не сражался? А если теперь на нас снова набросятся империалисты, у нас будет, как отметил товарищ Новицкий, талантливый, суворовской хватки полководец Фрунзе и немало красных командиров, в том числе и я. А я со всей ответственностью заявляю:
Вышли все вместе на улицу, полюбовались на ночное небо и разошлись группами в разные стороны - кто куда.
Фурманов и два писателя-рапповца направились прямо на вокзал. Долго они шагали молча, невольно умеряя шаги и стараясь ступать помягче, чтобы не нарушать тишину, - такое вокруг было удивительное безмолвие.
– Да, - произнес наконец тот, что принципиально не носил галстуков и отличался обычно молчаливостью, - люди большого масштаба, вероятнее всего, войдут в историю... а если так посмотреть - самые обыкновенные... и чай пьют... и ложечкой в стакане помешивают... и вообще...
– Хорошие мужики, что там говорить, - отозвался второй, - и чувствуется в них что-то такое...
Фурманов слушал их, чуть усмехаясь. Он уверен был, что оба они одаренные писатели, может, и толк из них получится. Надо только натолкнуть их, заставить задуматься, надо воодушевить, а главное - пусть смотрят, во все глаза смотрят и сердцем чувствуют.
Видно было, что оба еще не разобрались во всех впечатлениях новых встреч и новых явлений. Ведь Фрунзе как начнет рассказывать - не оторваться, захватит и поведет своими дорогами... А Котовский? Только поглядеть на эту силищу! От него невольно и сам заряжаешься энергией, самому хочется действовать, создавать, орудовать засучив рукава, вмешиваться в жизнь...
Фурманов бросал быстрые взгляды на своих спутников:
"Кажется, проняло их. Не могло не пронять. Не зря все-таки я привез их!"
– Исторических личностей, - продолжал развивать свою мысль тот, что не носил галстуков, - исторических личностей надо изображать монументально, без излишних подробностей. Ты не согласен?
Фурманов подбирал слова, чтобы ответить не слишком резко, но в то же время решительно. Ему хотелось сказать, что крупного масштаба люди обычно бывают просты, скромны, а ходульны только ничтожества, что народ почитает тех, кто ему служит всей душой, что большие дела совершаются зачастую внешне неэффектно, без фанфар...
Вместо этого он сказал:
– Видишь ли... В одном ты прав - это насчет перспективности: конечно, полностью оценят и поймут нашу эпоху только в дальнейшем, следующие поколения. Грандиозно все это, сразу не обозреть!
– А может быть, всегда так? Может, каждую эпоху оценивают позднее? осторожно заметил один из рапповцев.
– Я часто думаю, - заговорил второй, - вы только не придирайтесь к словам, мне очень трудно это выразить... Вот мы всегда говорим, что боремся ради светлого будущего, ради счастья наших детей... Конечно,
– Что-то ты мудреное говоришь и даже сам запутался, - улыбнулся Фурманов.
– Ну, ну? Будущее... И что же?
– Я только хочу сказать: мы боремся потому, что не можем не бороться. Так повелевают наши убеждения. И в этом наше - не чье-то, а именно наше счастье. Вырастет новое поколение, и целью у него будет продолжение борьбы за устроение жизни. Значит, опять за лучшее будущее? Ведь так?
"Расшевелил, определенно расшевелил!" - подумал опять Фурманов, почти не слушая и не вникая, о чем его спрашивают. И сказал, следуя своим каким-то мыслям:
– В общем, довольны поездкой? То-то! Но мы уже пришли, и надо справиться, когда будет поезд.
Вышедшие от Фрунзе вместе с писателями Котовский и Сиротинский сразу же распрощались с ними, сказав, что им не по пути.
– Пройдемся немного, уж больно ночь хороша, - предложил Котовский.
И они пошли, звонко печатая шаги по харьковским тротуарам, с наслаждением вдыхая прохладу ночи и тихо переговариваясь.
Была та умиротворенная осенняя пора, когда воздух вкусен, как спелый арбуз, когда выпекают пышный хлеб из нового урожая, когда пахнет антоновскими яблоками, липовым медом и крепким взваром, приготовленным из сушеных груш.
Оба - и Котовский, и Сиротинский - полны были сил, полны желания созидать, устраивать жизнь. Все у них складывалось удачно, у обоих были широкие планы, точные и нужные дела и обязанности. Обоим нравилось жить.
– Как бы они к двухчасовому не опоздали, - прислушиваясь к отдаленным паровозным свисткам, сказал Котовский.
– Не опоздают, народ молодой.
Вокруг было то особенное настороженное молчание, какое наступает после шумного трудового дня. Улицы пустынны. Ни разговор редких прохожих, ни дребезжание пролетки где-то в переулке, ни сонное тявканье пса - ничто не нарушает торжественности наступающей ночи.
– А небо-то, небо-то какое! Все в звездах, как грудь старого вояки! залюбовался Сиротинский.
– Нет, для неба это все-таки обидно, - не согласился Котовский.
– Мне понравилось у Гёте: "Чтобы понять, что небо синее, не надо объезжать вокруг света". Теперь я как взгляну на небо, так вспоминаю эти слова.
– А я бы еще так сказал: чтобы понять, как прекрасна душа человека, достаточно побывать у Фрунзе.
– Это вы сами придумали?
– Не Гёте же...
Оба рассмеялись и вошли в подъезд гостиницы.
Ш Е С Т А Я Г Л А В А
1
Когда Марков и Оксана распрощались с Котовскими и сели в вагон, им сразу стало одиноко и сиротливо. Всю дорогу не проходило это чувство, и всю дорогу они были молчаливы.
Но вот и конец путешествия. Поезд остановился. Марков и Оксана вышли из вагона. Петроград!
Перрон был заполнен людьми. Маркова и Оксану подхватил общий поток. Все очень торопились, почти бежали, волоча чемоданы, узлы, баулы, разнообразнейшую поклажу, судя по напряженным лицам и вздувшимся жилам на руках, - тяжелую.