Ковбои и индейцы
Шрифт:
— Если б превратить никчемную трепотню в электричество, — вздохнул Боб, — электростанции бы не понадобились. — Он рассмеялся и отхлебнул пива. — Самое смешное, Эдди, что все мы в это верили. Мы были наихудшими. Будущие лидеры… Дерьмо.
Эдди сказал, что никогда в это не верил. У него, во всяком случае, все в порядке, неудачником его не назовешь. У него все складывается прекрасно, и новый год наверняка принесет успех. Сейчас он пишет больше, чем когда-либо, материала набирается уже на целый альбом, и вещи на самом деле добротные. И на гитаре он играет с каждым днем все лучше, это каждый признаёт.
— Черта лысого, — ответил Боб.
— Брось, дружище, — рассмеялся Эдди, — берись за перо. Боб, ты же настоящий мастер слова.
Боб сказал, что почти ничего не пишет.
— Писать может любой, — фыркнул он. — Ну да, великий ирландский роман! Господи Иисусе, да такое любой компьютер напишет. Немного материнской любви, капелька подавленной похоти, чуток мазохистского католического чувства вины, частичка традиционной вражды к Британии, уйма сияющих глаз, трепещущих ноздрей и потных кельтских ляжек, приправленных соусом из джойсовских размышлений…
Эдди опять засмеялся.
— Вот я и говорю, — подытожил Боб, — такое любой сляпает.
Эдди заметил, что нет ничего хуже амбиций без таланта.
— Зануды, — сказал он, сочувственно качая головой.
Они вскрыли бар Фрэнка и налили себе по большому бокалу портвейна. Бутылку Эдди долил «Райбиной» [43] и аккуратно поставил на место.
— Кстати, Эд, — сказал Боб. — Я ведь давно тебя знаю, верно?
— Угу, — с опаской подтвердил Эдди. Подобное начало не сулит ничего хорошего.
43
Черносмородиновый напиток.
— Хочу сказать тебе одну вещь, старичок. Я, конечно, не хочу тебя сейчас напрягать, само собой, но, по-моему, когда попадаешь в переделку, лучше сразу выложить все как есть, по-честному. Верно, Эдди?
Эдди спросил, о чем это он. Да так, ни о чем, ответил Боб. Просто с друзьями нужно по-честному. А кое-кто говорит, что Эдди как раз этого не хватает. Наверно, ему не мешает быть откровеннее с людьми, ничего особенного, просто быть честнее, откровеннее, вот и все.
— В том числе с Марион, — добавил он. — Конечно, это не мое дело, Эд, но ты ведь не будешь гнать ей туфту, а?
Конечно нет, ответил Эдди, но хотелось бы знать, что Марион наговорила Бобу.
— У нас очень честные отношения, — сказал он.
Бобу Марион вообще ничего не рассказывала. Просто она казалась очень хрупкой, очень ранимой. Эдди сказал, что это ему известно, это он и сам заметил; Боб сказал, чтоб Эдди не лез в бутылку, он, мол, и это знает.
— Никто не знает этого лучше, чем ты, Эд, — улыбнулся он. — Я просто думаю вслух, понимаешь? Из-за травки. — Он предложил Эдди косячок, но тот отказался. Боб подался к Эдди и хлопнул его по ляжке. — Брось, Эдди, встряхнись, ладно?
Эдди уверял, что с ним все в ажуре, кроме шуток. Боб свернул новый косячок и объявил, что ужасно рад повидать Эдди и что Эдди в самом деле
Боб ушел в половине пятого, когда уже запели птицы и по Беккет-роуд проехал фургончик молочника. На прощание Эдди сказал:
— Да, кстати, я и забыл: у меня есть для тебя рождественский подарок.
Он слазил в карман и, не глядя Бобу в глаза, вручил ему бумажный пакет.
— Что ты, дружище, — сказал Боб, — зачем.
— Ну, — сказал Эдди, — я знал, что тебе нравится Сэм Беккет, и просто не мог устоять.
Боб был сражен наповал. Он перелистал книгу, с каким-то пристыженным видом. И сказал, что Эдди классный парень и он ужасно сожалеет, если наболтал лишнего.
— Господи, — воскликнул он, — я чувствую себя таким виноватым!.. Если бы я знал, что ты что-то мне приготовил, я бы тоже сделал тебе подарок.
Эдди сказал, что это пустяки.
— Ты щедрый парень, Эдди, — сказал Боб, — честное слово!
Спотыкаясь, он зашагал по дороге, потом остановился и помахал книгой.
— Я это ценю, Эдди! — крикнул он. — Удачи тебе, старина!
Эдди тоже помахал рукой и закрыл входную дверь. Потом выключил весь свет и немного прибрал. Ложиться не стоит, ведь если он ляжет в постель, то наверняка проспит самолет. Он прошелся по дому, расставляя вещи по местам, против воли вспоминая, как тут было при матери.
Выбросить ее из головы не удавалось. На память приходили какие-то картины, связанные с ней, излюбленные ее словечки — и он никак не мог сообразить, в чем дело. И вдруг понял: все дело в этом проклятом запахе. Рождественский запах, запах увядающей хвои, толстым слоем устилающей ковер, сладковатый, таинственный запах. Пробуждающий столько воспоминаний. Но чем больше Эдди думал о матери, тем более далекой она казалась. Он взглянул на часы. Звонить ей слишком рано. Но он так тосковал по ней, что почти забыл, как она выглядит. Не мог вспомнить ее лицо, как ни старался. Поэтому бросил попытки и написал записку отцу.
Начинала болеть голова, руки дрожали. Мысли переключились на отца, Эдди надеялся, что с ним все будет нормально. Он хотел написать: «Фрэнк, я люблю тебя», действительно хотел. Но почему-то не смог.
В пять тридцать пришло такси, а в шесть пятнадцать Эдди уже сидел в зале отлета, облокотившись на стол, в окружении аккуратно подстриженных бизнесменов в дорогих костюмах и женщин в элегантных красных платьях и ярко-зеленых пальто.
Когда он дрожащей рукой взял чашечку кофе, официант сочувственно посмотрел на него.
На летном поле в лицо пахнуло запахом моря. Он взглянул на приземистое, круглое, черно-желтое здание Дублинского аэропорта, самого любимого его места во всей Ирландии. Как бы ему хотелось, чтоб сейчас здесь толпились репортеры и фотографы, снимающие его отлет. Хотелось торжествующе, победным жестом вскинуть вверх руку.
— Хорошо провели Рождество? — спросила стюардесса.
— Да, — ответил Эдди, — а вы?
— Тихо-спокойно, — сказала она, — но хорошо.
Она пошла дальше по проходу, предлагая пассажирам конфеты, и спрашивала у каждого: «Хорошо провели Рождество?» Голос ее звучал почти искренне. «Хорошо провели Рождество? Тихо? О да, и я тоже».