Ковчег. Исчезновения — 1.
Шрифт:
— Нет, не сумела. Быть может, очутившись в новой оболочке, я утратила свой дар?
— Насколько я знаю, такого не бывает — как бы ни менялась оболочка, дар остается: он принадлежность не оболочки, а души… И я не смог им ответить на такой же вопрос, уже не знаю, в чем тут дело. Ощущал только что-то очень далекое, смутное. И тогда, надеясь все-таки добиться своего, они вовсе лишили меня оболочки.
— Нет, тебе это только кажется. Совсем недавно мне тоже казалось, что у меня вовсе нет оболочки, а теперь… Вот, потрогай…
— Да,
— Мы оба — во плоти!
— И наги, как новорожденные.
— Мы и есть новорожденные, если мы только-только начали ощущать свою плоть.
— И, как новорожденные, не испытываем стыда от своей наготы.
— Или — как новосотворенные.
— Как Адам и Ева?
— Да, как Адам и Ева, пока ОН , тот, кто их сотворил, не вселил зачем-то в этот мир понятие греха. Прежде они даже в объятиях друг друга оставались безгрешными… Обними меня, Аризоил… Крепче… Что ты чувствуешь?
— Я чувствую, что ты — прекрасна!
— А сейчас?
— Я чувствую… чувствую… Боже, я чувствую, что я опять невесом!..
— Еще, Аризоил, еще!.. Крепче!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А что ты чувствуешь сейчас, Аризоил?
— Пока не могу назвать это словами… Чувствую себя странно — будто не только я сотворен заново, но и весь мир вокруг…
— Да, и я чувствую то же самое… А твой дар? Ты ощущаешь его?
— Да! И он сейчас, по-моему, стал гораздо сильней!
— Так это и должно быть! Ты, наверно, знаешь — древние жрецы вступали в соитие со жрицами бога Энку, чтобы усилить свой провидческий дар… И что же ты видишь сейчас, Аризоил?
— Вижу свет впереди, там, где раньше видел только какую-то неразборчивую рябь. Это свет жизни!.. Да, в самом деле, теперь, когда ты рядом, я вижу все гораздо отчетливее.
— Это значит, что я — та самая половинка, которой недоставало твоей душе. Мы оба — половинки, которые так нужны друг другу!.. А в прошлом, Аризоил? Ты что-нибудь видишь в своем прошлом?
— Да… Но там все гораздо более уныло… Решетки на окнах, люди в белых халатах… И называли меня там вовсе не Аризоилом — другим, очень длинным именем. Больной Галерников Из Шестнадцатой Палаты — вот как там называли меня… И еще была женщина, которая называла меня по-другому. Она называла меня Борис, Боря… И часто плакала… И еще я вижу… Только это уже не в прошлом, а в будущем, но совсем, совсем близко! Та женщина одета в черное, стоит за железной оградой перед какой-то каменной плитой. На плите фотография мужчины и надпись…
— Что, что там написано?!
— Вижу неясно…
— А ты крепче, крепче меня обними!.. Ну, теперь видишь?
— Теперь вижу… Там написано: Галерников Борис Анатольевич, и еще какие-то две даты выбиты внизу… Да ведь Борис Галерников — это, вероятно, я! И фотография, стало быть, моя! Теперь хотя бы знаю, как я выгляжу!.. Как я виноват перед этой женщиной! Она оплакивает меня в ту самую минуту, когда я — вместе с
— Со мной?.. А даты? Ты видишь, какие там даты стоят, на этой плите?!
— Смутно пока.
— Прижмись ко мне изо всех сил!.. Ну, давай же!
— Первая дата… Единица, девятка, шестерка… Ага, вижу целиком: тысяча девятьсот шестьдесят второй! Вот я, значит, когда родился…
— А вторая?.. Еще теснее прижмись!.. Ну!
— Да, вижу… Двойка… два нулика… пятерка… Две тысячи пятый! А сейчас какой у нас?
— Господи, да он самый, две тысячи пятый… Неужели нам так мало отмерено?! Только-только нашла свою вторую половинку — и как ненадолго, оказывается! Почему, почему все так несправедливо?..
— Нет, это вовсе не то, что ты думаешь. Правда, в ту минуту, о которой речь, мы очень далеко от той женщины, но мы, — я это отчетливо ощущаю, — мы оба живы!
— (Горько.)Стало быть, живыми вознесемся на небо…
— Ты не веришь мне?
— Верю… Но те, кто вырубает даты на могильных плитах — они тоже никогда не ошибаются… Там, где мы — там что-нибудь, кроме неба, есть?
— Да, горы… Домик высоко-высоко в горах. И мы вдвоем, а больше — никого.
— Вдвоем, и больше — никого… Как бы я этого хотела! Но, видно, те горы тоже на небесах. Потому что здесь, на земле все совсем по-другому…
— Здесь тебя кто-то ждет?
— Ждет, уверена.
— Твой супруг Энку в своем храме?
— Нет. Я только теперь окончательно вспомнила — я вовсе никакая не Ина-Эсагиларамат, не Возлюбленная в храме Эсагилы. Я всего лишь земная женщина по имени Ирина. И, увы, храм, которому я принадлежу, — это всего лишь те самые две клетушки в железобетонной коробке. А мой Энку носит весьма прозаическую фамилию Еремеев, днями сидит за компьютером, а по вечерам либо валяется на диване перед телевизором, либо за бутылочкой коньяка спорит с другом Гоней о политике. И совершенно не верит в мой дар, насмехается над ним… Когда-то я думала, что он-то и есть моя вторая половинка. Только наши половинки так и не соединились в одно целое, видно, с самого начала не подходили одна к другой. Но все равно он мне дорог. Совсем по-иному, чем ты, но тоже очень, очень дорог! Это ведь ради него я очутилась здесь — чтобы, если получится, и для него выторговать спасение на "Ковчеге"…
— Кстати, о "Ковчеге"… То, о чем меня тут все время спрашивали, а я не знал, что ответить… Только теперь, когда соединился с тобой, наконец знаю ответ. Оказывается, весь этот "Ковчег"…
— Ах, погоди ты о "Ковчеге"! Зачем он мне теперь? Все равно наши с тобой половинки смогут соединиться только на небесах! Чтобы это произошло на земле, мой Энку, мой Еремеев сам должен меня отпустить, но я… я никогда не решусь попросить его об этом… Да и зачем? Ведь уже скоро, очень скоро… Послушай-ка, а месяц и день там, на плите, случайно не выбиты?