Ковен тысячи костей
Шрифт:
Я приложила титанические усилия, чтобы не прозвучать укоризненно, но не получилось: лицо Коула потемнело от вины. На мои объятия он ответил с обидным колебанием. Мороз Вермонта словно пролег между нами и застыл, превратившись в стену изо льда.
– Ах да… Тюльпана разве не сказала? Мне нужно заехать в участок после больницы, поговорить с Миллером… Я не смог бы отвезти тебя домой, поэтому и решил съездить один, – забормотал он, и я с облегчением заметила, как потеплел его взгляд, когда наши губы встретились. – А еще я думал, ты захочешь отдохнуть после фэйри. Сама говорила, какие они кусачие… И…
Второй
Выпустив в воздух облако пара с запахом крепкого кофе, выпитого по дороге, Коул улыбнулся и потерся своей щекой о мою, будто делясь вспыхнувшим румянцем.
– Но я действительно не смогу отвезти тебя назад.
– Не страшно! Угоню чью-нибудь машину.
Я состроила дурашливую гримасу, пытаясь расшевелить его, но Коул только закатил глаза и достал с заднего сиденья джипа бумажный пакет со стопкой сложенных папок, перетянутых бечевкой.
– Что это? – спросила я, на что Коул отмахнулся:
– Нужно сдать в архив несколько позаимствованных документов.
– «Позаимствованных» – это в смысле украденных?
– Да. Пару лет назад Сэм вел одно очень мутное расследование… Чтобы ускорить дело, он влез в больницу и «одолжил» кое-что, но вернуть, как всегда, забыл. Миллер чуть с инфарктом не слег, когда узнал. В каком-то смысле Сэму повезло, что он сбежал как раз тогда, когда эта его авантюра вскрылась.
«Сбежал» все еще резало слух, но иначе это действительно было сложно назвать. Поморщившись, я взяла Коула за руку и вошла вместе с ним в больницу, стараясь дышать неглубоко: от запаха пыли и хлорпромазина першило в горле. Иногда мне начинало казаться, что я состарюсь раньше, чем успею решить все проблемы, которые накопились за последние несколько месяцев.
– Так он все-таки сбежал? – осторожно спросила я, пока мы проходили пункт досмотра, позволяя двум упитанным охранникам в серых рубашках обыскать нас с головы до ног и отнять у Коула его обожаемую кобуру.
Он не больше моего разделял мнение Диего о том, что Сэм и Зои просто зажили счастливой жизнью под задорную джазовую музыку, а потому не переставал копать и искать. Только если я использовала для этого магию, то Коул – базу данных и прочие штучки полиции. Однако и то и другое было без толку. До этого дня.
– Я хотел рассказать, когда приеду домой, но… Машину Сэма нашли брошенной в Эббивилле. Это почти в двухстах милях от Нового Орлеана, – хмуро сообщил Коул сквозь писк металлоискателя, и сердце у меня пропустило несколько ударов. – Послезавтра ее должны пригнать в Берлингтон. Надеюсь, в ней найдется хоть какая-нибудь зацепка. Ты была права: думаю, письмо Зои – фальшивка. С ними обоими что-то случилось.
– Один-ноль, Диего! – фыркнула я себе под нос, когда охранник все же пропустил нас. – Так и знала, Коул, так и знала! Все, хватит с меня интриг. Скажу Тюльпане, что мы едем в Новый Орлеан. Если Зои действительно была там, Рафаэль может что-то знать… Это наверняка его рук дело!
– Что насчет вторника? Я мог бы отпроситься и…
Коул вздохнул, но не
«О нет! Знаю, о чем ты думаешь. Ты не такая. Они – сумасшедшие, а ты просто… особенная».
От несуществующего голоса в голове это прозвучало неубедительно. Я покосилась на Коула, но он даже ухом не повел. Очевидно, этот голос по-прежнему звучал лишь для меня одной – тихий шелест, напоминающий осень с ее опадающими листьями. Как и воспоминания о пережитом в Башне, голос не давал знать о себе с тех самых пор, как сгинула Ферн…
«И все-таки я еще здесь».
Какая радость!
Я поджала губы, пытаясь затолкать эхо былых дней туда, откуда оно выползло, и осмотрела просторный зал, которым закончился зеленый холл. Оборудованный проигрывателем, диванами и стеллажом с настольными играми, он служил местом встречи для жителей данного заведения. Медсестры в белых халатах заботливо усаживали стариков за шахматные доски, а те, кого слишком щедро пичкали таблетками, сидели на ковре, уставившись в одну точку. Я едва поспевала за Коулом: он давно выучил расположение столиков и знал, что тот, кого мы навещаем каждое воскресение, всегда занимает место возле высокого окна рядом с узкой скамьей. Там было достаточно светло, чтобы рисовать без лампы, и достаточно безлюдно, чтобы не пришлось ни с кем делиться любимыми мелками.
– Здравствуй, Гидеон.
Он медленно поднял голову и, смерив нас неизменно стеклянным взглядом, так же медленно опустил ее обратно. На столике лежал альбом для рисования, а на коленях – открытая пачка с разноцветной пастелью, самой дорогой и яркой, какую Коул только смог добыть в художественной лавке. Одетый в синюю льняную рубашку, оттеняющую зелень его глаз, ныне спящую, как и зелень берлингтонского леса, Гидеон снова погрузился в кропотливую живопись.
Сглотнув сухость во рту, я подошла вместе с Коулом поближе.
Ребенок в теле взрослого мужчины – таким стал Гидеон в тот день, когда Морган вернула его с того света, и таким он оставался до сих пор. Мускулистый и широкий в плечах, крупнее Коула в полтора раза, с изящными чертами лица, тонкими губами и россыпью обворожительных веснушек… Но с абсолютно неживыми глазами. Глядя на Гидеона теперь, было сложно не думать о том, чего стоит такая жизнь. Не человек, а растение: ест пищу, но не чувствует вкус; перебирает мелки, рисует, но красоты не видит; смотрит на тебя и не узнает. Невзирая на все наши надежды, что в Берлингтоне ему станет лучше, что просто требуется время, Гидеон так и не оправился. У Коула ушел месяц на то, чтобы признать, что его брат не в порядке, и еще месяц на то, чтобы смириться с этим.