Ковыль - трава степная
Шрифт:
А однажды... Был обычный знойный день. Спасаясь от оводов, лошади жались друг к другу и, отбиваясь хвостами, пятились к прохладным зарослям болота. Чуть поодаль в тягучих волнах марева мохнатыми шапками плавали соломенные крыши села. Под тяжестью жары трава пригибалась к земле, скручивалась в трубочки и желтела. Женьку мучила жажда. Теплая вода болота не утоляла ее. До родника у Волчьего лога было далеко. Да и гнать в такую даль и жару Чайку не хотелось. К тому же давно и не менее, чем эта жажда, Женьку сжигало желание проскакать на лошади по селу. Ему был совершенно непонятен категорический запрет матери делать это.
У крайней избы он поплевал на ладони, застегнул на рубашке верхнюю пуговицу и, выпятив грудь, торжественно въехал в село. Из придорожной пыли поднялись взлохмаченные куры и, кудахча, шарахнулись к домам. Улица до самого конца была пуста. "Поумирали, что ли!" - недовольно подумал Женька.
В середине села, около Зубчихиной загородки, мелькнула пестрая Колькина рубашка и скрылась за ветлой. "Вот вы где, голубчики!
– как-то сладко замерло у Женьки в груди, он гикнул и отпустил поводья.
– Ну смотрите!"
Чайка взмыла передними ногами вверх и мощным прыжком, словно стрела, выпущенная из лука, рванулась вперед. Сначала Женька ничего не видел и не слышал. Только чувствовал, как по голому животу скользит прохладный ветер и щекотно обнимает его Чайкина грива. Потом мелькнула пестрая рубашка Кащея, разлапистая Зубчихина ветла и за ней горластая ватага ребятишек.
"Видели, видели, видели!" - пулеметной дробью стучали Чайкины копыта, поднимая с дороги частые грибы пыли.
От радости, от восторга, от голода в глазах у Женьки помутилось. Он уже ничего не видел. Розоватый туман качался перед ним, обволакивал и тянул назад.
Пес выбежал из-за сарая почти в самом конце улицы. Он не успел еще тявкнуть, как лошадь резко вильнула в сторону, и Женька, сделав в воздухе нелепое сальто, плюхнулся на дорогу. Попытался вскочить, но в голове закружилось, глаза застлала болючая красная сетка, и розовый туман стал еще гуще...
О дальнейшем, захлебываясь от восторга и зависти, ему рассказал Колька. И о том, как Чайка гонялась по огороду за псом, била его ногами и вытоптала всю Аксиньину картошку, и о том, как не подпускала к Женьке ребятишек и пыталась утянуть его в степь, но рвалась рубашка, потому что, наверное, очень острые у нее зубы, и конечно же ему влетит от матери за порванную рубашку, и, наконец, о том, как дядьке Мишке табунщику удалось отогнать лошадь, и она убежала к табуну и долго ржала там на всю степь, будто плакала от обиды. Потом прибежала перепуганная мать, поливая его слезами, целовала и последними словами ругала председателя колхоза. Об одном умолчал Колька. О том, что все его попытки поймать Чайку и прокатиться на ней окончились неудачей. Более того, Женькина покорная любимица чуть не покусала его.
А утром Женька снова был в степи, и опять ничто не омрачало его счастья. Вновь колокольчиками звенело небо, плыли ромашковые облака, свистел свистун и упругий ветер степи бросал в лицо смоляную гриву Чайки. И только пожухлая трава да черные стаи скворцов напоминали, что по пятам неотвратимо гонится осень. И никуда не спрячешься от нее, никуда не ускачешь даже на быстроногой Чайке.
В конце августа хлынули дожди. Косые, ядреные. Они с утра до вечера секли степь, смывая с нее краски летнего наряда. Исполосованное молниями небо
– Не бойся, Чаечка, это гром. Он пройдет, вот увидишь...
Глаза его тускнели и наливались грустью. Он знал, что гроза пройдет, и вместе с ней пройдет лети, и наступит осень, и закружит листва в школьном саду, и кто-то другой вот так же будет ласкаться к Чайке и скакать на ней по желтой осенней степи. А он... он пойдет в школу и будет вместе с девчонками...
В горле у Женьки застревал колючий ком, он глотал его и тер кулаками глаза. По щекам катились ручейки дождя. А может, и вовсе не ручейки, и вовсе не дождя... Только Чайка знает, что то было. Потому что пыталась утешить его. Но она не умела говорить и только тыкалась носом в мокрую Женькину рубашку.
А потом... потом наступил тот день. Всю его душу изранил он. Просто невозможно объяснить: ну зачем такие дни случаются в жизни? Кому они нужны? Ведь в такие дни человек становится глух и слеп. Впервые в жизни начинает ощущать, что в груди нестерпимо ноет, а в голове колет острыми гвоздиками: завтра в школу, прощай, степь, прощай, Чайка... И какая же это жизнь, если не видишь степи, не слышишь ее голосов, не чувствуешь стремительного бега Чайки? Ведь все вроде бы на месте, все по-прежнему, а вот ведь... Будто кто-то злой и подлый украл радость.
Нет, трудно жить без степи. Да так, что и слезами не поможешь. А попробуй удержи их. Не удержишь... Как не удержишь солнца, которое неумолимо падает вниз, приближая час прощания. И как ни оттягивай его, все равно не оттянешь.
Женька съездил к Волчьему логу, напился из родника сту-демой воды, проскакал к поляне с увядшими розами, проехал на то место, где впервые увидел Чайку, постоял, подумал и вернулся к табуну. Невеселые мысли теснились в его голове. Солнце, огромное и раскрасневшееся, медленно тонуло в колхозном саду. Сухим пожаром пылали облака. В селе мычали коровы, кудахтали на нашестах куры. Над Торфяным болотом загоралась вечерняя звезда. Час прощания подступил вплотную.
– Чаечка...
– сказал Женька и обнял ее за шею. Высоко в небе курлыкали гуси, над садом догорал пожар облаков.
– Тебе будет плохо без меня... и- мне...
– Он хотел что-то добавить, но резко повернулся и побежал.
Вслед ему тихо заржала Чайка. Он бежал не оглядываясь. Потом споткнулся, взмахнул руками и упал. Зачем эту школу придумали? Да еще летом! Зимы им мало! Тихо шуршлл сухой татарник, у Заячьего болота протяжно кричал чибис, степь медленно укрывалась ночью.
Женька слышал, как несколько раз фыркнула Чайка, сердито ударила копытами о землю и подошли к нему.
– Чего тебе?
– всхлипывая, выговорил он и отвернулся. Лошадь толкнула его носом под бок и зубами потянула за рубашку.
– Ты еще привязалась! Из-за тебя все!
– разозлившись, крикнул Женька, вскочил на ноги и вдруг неожиданно даже для самого себя ударил Чайку кулаком по морде...
Мать нашла его в сарае далеко за полночь. Заплаканный, съежившийся, он лежал в углу на соломе и, подложив руку под голову, спал.
Утром он пошел в школу...
На другой день по селу на взмыленной Чайке проскакал исключенный из школы Кащей, и на конце его кнута зловеще сверкала тонкая стальная проволока.